— Хоть бы с этим у нее все было хорошо, — прошептал Барсело.

— Фермин — замечательный человек, — уверил я его.

— Должно быть, так, ведь не внешностью же он ее покорил. Ладно, пойдем.

Мы погасили свет и осторожно вышли, прикрыв за собой дверь и оставив голубков в объятиях Морфея. Мне показалось, что первые лучи солнца осветили окна галереи в конце коридора.

— А если я скажу, что не стоит вам в это вмешиваться? — тихо произнес я. — И вообще лучше забыть обо всем, что вы слышали?

Барсело улыбнулся:

— Поздно, Даниель. Ты должен был продать мне эту книгу много лет назад, тогда еще не было поздно.

Домой я пришел на заре, облаченный в нелепый чужой костюм, волоча с собой по влажным улицам, сияющим алым утренним светом, горечь бесконечной ночи. Отец спал в столовой, прямо в кресле, ноги его были укрыты пледом, а на коленях лежала открытой любимая книга — вольтеровский «Кандид». Раза два в год отец ее перечитывал, смеясь от всей души. В тишине я смотрел на него. Редкие волосы поседели, кожа на скулах истончилась и покрылась морщинами. Я смотрел на человека, которого всегда считал сильным, даже непобедимым, и видел другого — хрупкого, сломленного и не знающего об этом. Но, кажется, сломленных здесь было двое… Я укутал его одеялом, которое он давно грозился отдать бедным, и поцеловал в лоб, словно желая защитить от невидимых нитей, которые протянулись к нему из моих воспоминаний, словно желая отделить его от меня и нашей тесной квартирки. Словно этим поцелуем я хотел обмануть время, уговорить его не трогать нас, пройти мимо и проявить над нами свою власть как-нибудь в другой раз, в другой жизни.

34

Все утро я провел в подсобке, упиваясь мечтами и мысленно призывая образ Беа. Я вновь и вновь видел в своих объятиях ее обнаженное тело, ощущал нежный аромат ее дыхания. Как это ни удивительно, я картографически ясно помнил все изгибы ее тела, блеск влажных губ и бархатную, почти прозрачную светлую дорожку волосков, спускающуюся по ее животу, которую мой друг Фермин в своих импровизированных лекциях по телесной стратегии называл «дорожкой в Херес». [88]

В миллионный раз посмотрев на часы, я с ужасом понял, что еще много времени отделяет меня от того момента, когда я смогу, наконец, увидеть Беа и вновь прикоснуться к ней. Я пытался заняться счетами, накопившимися за месяц, но шорох бумаги напомнил мне звук, с которым белье соскользнуло с бедер доньи Беатрис Агилар, сестры лучшего друга моего детства.

— Даниель, ты что-то сегодня рассеян. Ты чем-то обеспокоен? Думаешь о Фермине? — спросил отец.

Я кивнул, сгорая от стыда. Мой друг всего несколько часов назад заплатил сломанными ребрами за мое спасение, а я думаю о застежке лифчика.

— Стоит нечистого помянуть, как он и сам тут как тут.

Я поднял глаза и увидел в дверях Фермина Ромеро де Торреса во плоти, одетого в лучший костюм, с дешевой сигарой, триумфальной улыбкой на губах и свежей гвоздикой в петлице.

— Боже, что вы здесь делаете? Вы должны лежать в постели!

— Я уже належался. Я — человек действия. Без меня вы тут ни одного жалкого катехизиса не продадите.

Фермин не собирался следовать рекомендациям доктора, он горел желанием вновь встать в строй. Его желтоватая кожа была усеяна кровоподтеками, он ужасно хромал и двигался, как поломанная кукла.

— Фермин, ради всего святого, немедленно в постель, — в ужасе произнес отец.

— И не подумаю. По статистике, в постели народу умирает больше, чем в окопах.

Все наши протесты были тщетны. В конце концов отец уступил, потому что, судя по глазам бедняги Фермина, его гораздо сильнее самой жуткой боли ужасала перспектива валяться в своей комнате в одиночку.

— Ладно, но только попробуйте поднять хоть что-нибудь тяжелее карандаша.

— Не то что карандаша, обещаю даже ни одного щекотливого вопроса не поднимать.

Недолго думая, Фермин облачился в свой голубой рабочий халат, вооружился тряпкой и бутылочкой спирта и устроился за прилавком. Он взялся привести в порядок обложки и корешки пятнадцати потрепанных экземпляров довольно популярной книги «Треугольная шляпа: История жандармерии, рассказанная александрийским стихом». [89] Их доставили только этим утром. Автора, молодого бакалавра Фульхенсио Капона, наперебой расхваливали критики всей страны. Не прекращая своего занятия, Фермин косился на меня и подмигивал, как классический хромой бес из сказки.

— Даниель, у вас уши просто огнем пылают.

— Это я, должно быть, наслушался ваших глупостей.

— Или у вас играет кровь. Когда вы с ней встречаетесь?

— Не ваше дело.

— Ой, как грубо! Избегаете острого? Сосуды расширяет…

— Идите к черту.

Как обычно, день был скучный и тянулся медленно. Один покупатель, у которого все было серым, и плащ, и внешность, попросил что-нибудь из Соррильи, [90] думая, что речь идет о хронике похождений малолетней проститутки из Астурии в Мадриде времен австрийской династии. Отец не нашелся что ответить, но Фермин пришел на помощь:

— Вы путаете, сеньор. Соррилья — драматург, а вас, может быть, заинтересует «Дон Жуан»? Там полно женских юбок, и главный герой путается с монашкой.

— Беру.

Вечером я приехал на метро на проспект Тибидабо. В клубах фиолетового тумана от меня удалялся синий трамвай, я решил не ждать следующего и пошел пешком. Темнело. Наконец мне удалось разглядеть очертания «Ангела тумана», я достал ключ, который дала мне Беа, и отпер калитку. Запирать дверь за собой не стал, просто прикрыл так, чтобы она казалась запертой, но Беа могла бы спокойно войти. Я нарочно пришел пораньше, зная, что Беа опоздает как минимум на полчаса, а то и минут на сорок пять. Я хотел исследовать дом в одиночестве, почувствовать его дух до того, как Беа придет и наполнит его собою. На миг я задержался у фонтана, глядя на руку ангела, выступающую из воды, залитой алым вечерним сиянием. Его палец походил на заточенный кинжал. Подойдя вплотную к краю резервуара, я увидел слепое бездушное лицо, которое дрожало у самой поверхности.

Ко входу вела небольшая лесенка. Дверь была приоткрыта на пару сантиметров, и я забеспокоился, потому что был уверен, что закрыл ее, уходя той ночью. Замок вроде был цел, и я подумал, что просто забыл его запереть. Легонько толкнув дверь, я почувствовал на своем лице дыхание дома, запах горелого дерева, сырости и мертвых цветов. Беа оставила несколько свечей, и я опустился на колени, чтобы зажечь одну из них, поскольку спички захватить из дому я не забыл. Язычок медного пламени вспыхнул в моих ладонях и бросил пляшущие тени на стены, все в слезах от сырости, на обвалившиеся потолки, растрескавшиеся двери.