Я не ответил. Отец вздохнул.
— Папа, ты не понимаешь…
— Разумеется. Ни тебя, ни Фермина, ни…
— Папа, насколько мы знаем Фермина, это совершенно невозможно.
— А знаем ли мы его? Получается, что даже его настоящее имя нам неизвестно.
— Ты ошибаешься на его счет.
— Нет, Даниель. Это ты ошибаешься, и во многом! Кто позволял тебе вмешиваться в жизнь других людей?!
— Я имею право говорить с кем хочу.
— Наверняка ты считаешь, что имеешь право не думать о последствиях.
— Ты хочешь сказать, что я виноват в смерти этой женщины?
— У этой женщины, как ты ее называешь, были имя и фамилия, и ты ее знал.
— Об этом мне напоминать не нужно, — сказал я со слезами на глазах.
Отец смотрел на меня, грустно качая головой.
— Боже мой, подумать страшно, как там бедный Исаак! — пробормотал он, обращаясь сам к себе.
— Я не виноват в ее смерти! — еле слышно проговорил я, надеясь, что, если буду повторять это достаточно часто, сам в это поверю.
Отец ушел в подсобку, сказав:
— Ты сам должен понимать, Даниель, за что ты в ответе, а за что нет! Иногда я уже не знаю, кто ты таков.
Я схватил плащ и выскочил на улицу, под дождь, туда, где никто меня не знал и никто не мог заглянуть мне в душу.
Под ледяным ливнем я шел, сам не зная куда. Перед моими опущенными глазами стоял образ бездыханной Нурии Монфорт на холодном мраморном столе, с телом, исколотым ножом. Город растворялся в дожде, на перекрестке улицы Фонтанелла я даже не посмотрел на светофор. Почувствовав тугой удар воздуха, я развернулся и увидел стену из металла и света, которая неслась на меня с огромной скоростью. В последний момент какой-то прохожий рванул меня назад и буквально вытащил из-под автобуса. Перед глазами у меня, едва ли не в сантиметре от моего лица, пронесся сверкающий бок чудовища; верная смерть, разминувшаяся со мной на долю секунды. Когда я осознал, что произошло, прохожий, который спас мне жизнь, уже удалялся по переходу: серый силуэт в плаще. Я не мог ни двигаться, ни даже дышать, а мой спаситель остановился на другой стороне улицы и смотрел на меня сквозь пелену дождя. Это был все тот же третий полицейский, Паласиос. Поток машин скрыл его от меня, а когда дорога очистилась, агент Паласиос уже исчез.
Не в силах больше ждать, я пришел к дому Беа. Мне необходимо было вспомнить то хорошее, что было в моей жизни, то, что исходило от нее. Бегом преодолев все пролеты лестницы и задохнувшись, я остановился перед дверью Агиларов. Трижды сильно ударив дверным молотком, я собрался с духом, откинул волосы со лба и вдруг осознал, что промок до костей. Но дело сделано. Если откроет сеньор Агилар с намерением переломать мне ноги или расквасить физиономию — что ж, чем раньше, тем лучше. Я ударил еще раз и наконец услышал за дверью шаги. Кто-то подозрительно глянул на меня через глазок.
— Кто там?
Это был голос Сесилии, одной из горничных Агиларов.
— Даниель Семпере, Сесилия.
Глазок закрылся, и послышался звук открывающихся замков и засовов на входной двери, которая, наконец, распахнулась, и на пороге возникла Сесилия, в чепчике и форменном платье, с подсвечником в руках. Судя по ее напуганному виду, я выглядел так, что краше в гроб кладут.
— Добрый вечер, Сесилия. Беа дома?
Она непонимающе на меня уставилась, потому что, согласно правилам, принятым в этом доме, мой приход ассоциировался у нее исключительно с Томасом, старым другом и школьным товарищем, да и то это давно уже стало нечастым событием.
— Сеньориты Беатрис нет…
— Она вышла?
Сесилия, воплощение ужаса, навеки пришитое к фартуку, кивнула.
— Ты знаешь, когда она вернется?
Горничная пожала плечами.
— Часа два назад она с господами ушла к врачу.
— К врачу? Она больна?
— Не знаю, сеньор.
— К какому врачу?
— Я не знаю, сеньор.
Я решил не мучить более служанку, ведь отсутствие родителей Беа открывало для меня другие пути.
— А Томас, он дома?
— Да, сеньор. Проходите, я ему доложу.
Я прошел в прихожую и стал ждать. Раньше я бы сразу направился в комнату друга, но так давно уже не был в этом доме, что вдруг почувствовал себя совсем чужим. Сесилия ушла по коридору в ауре света, оставив меня в темноте. Мне послышался далекий голос Томаса, затем приближающиеся шаги. Извинение за непредвиденный визит уже вертелось на губах, но в прихожей вновь появилась служанка. Взгляд Сесилии был расстроенным, и моя фальшивая улыбка увяла.
— Сеньор Томас говорит, что очень занят и не может принять вас.
— Ты сказала, что это я? Даниель Семпере?
— Да, сеньор. Он передал, чтобы вы уходили.
Внутри у меня все похолодело так, что перехватило дыхание.
— Сожалею, сеньор, — сказала Сесилия.
Я кивнул, не зная, что говорить. Этот дом тоже был для меня почти родным. Служанка открыла дверь:
— Хотите, я дам вам зонтик?
— Нет, Сесилия, спасибо.
— Мне жаль, сеньор Даниель, — повторила служанка.
Я слабо улыбнулся:
— Ничего, Сесилия.
Дверь захлопнулась. Оставшись в темноте, я постоял несколько секунд и бросился вниз по лестнице. Безжалостный ливень все усиливался. Дойдя до угла улицы, я все же обернулся на миг и нашел глазами окна Агиларов. Мой бывший друг Томас стоял у окна своей комнаты, не двигаясь, и смотрел на меня. Я помахал ему рукой, он не ответил и тут же отошел от окна. Минут пять я ждал, вдруг он появится снова, но безрезультатно. От дождя у меня заслезились глаза. Так, в слезах, я и ушел прочь.
По дороге назад, в книжную лавку, я перешел дорогу возле кинотеатра «Капитоль», где двое художников, съежившись на козлах, удрученно наблюдали, как еще не законченная афиша на глазах расплывалась в потоках дождя. Очередной полицейский живым воплощением стойкости застыл на своем посту напротив лавки. Проходя мимо часовой мастерской дона Федерико Флавиа, я заметил, что часовщик вышел на порог посмотреть на ливень. На лице дона Федерико все еще виднелись ссадины — следы пребывания в полицейском участке. Он был одет в безупречный костюм серой шерсти и в руке держал сигарету, которую, однако, даже не потрудился зажечь. Я махнул ему рукой, и он улыбнулся мне в ответ:
— Что ты имеешь против зонтов, Даниель?
— Разве есть что-нибудь прекраснее дождя, дон Федерико?