На обратном пути Кейси упорно молчит, даже не глядя в его сторону Он пытается переждать, но потом терпение лопается.
— Может, скажешь что-нибудь?
— А что я должна сказать?
— Не знаю. Просто думаю, что надо об этом поговорить.
— Про какую серию?
— Что?
— Про какую из серий ты хочешь поговорить? Про ту, в которой ты предал меня и рассказал маме про Джереми? Или про ту, когда ты предал почти всех и каждого, переспав с мамой?
— Другого выбора не имеется?
— Шутить в данный момент будет большой ошибкой, Сильвер. И я говорю это, отлично зная твою богатейшую историю больших ошибок.
— Прости. Скажи, что мне сделать, и я сделаю.
— Я бы хотела, чтобы ты не трахал мою мать.
— Ты не облегчаешь разговор.
— Да пошел ты, Сильвер. Я только и делала, что облегчала тебе все. А ты в ответ превратил мою жизнь в дерьмо. Все наши жизни превратил в дерьмо. Вот чем ты занимаешься.
— Там придорожное кафе. Давай заедем и купим мороженого.
— Пошел ты вместе со своим мороженым.
— Ты слишком часто посылаешь.
— И каждый раз это заслуженно.
Знаешь, то, что случилось между твоей матерью и мной, вообще-то не повод тебе злиться.
— Нет?
— Ну, если подумать, это вообще-то не твое дело. Это просто ошибка, которую по взаимному согласию совершили двое взрослых в легком подпитии. И мы будем разгребать последствия этой ошибки, если таковые имеются, точно так же, как ты — последствия, ну, ты понимаешь… своих.
— Тебе лучше сейчас помолчать.
— Я бы и рад, да не могу.
— Просто держи все при себе.
— Целый день пытался. Это просто льется из меня. Как будто резьбу сорвало.
— Сорвало, это точно.
— Думаю, ты должна простить меня.
— Я всю свою жизнь этим и занимаюсь.
— И я тебе очень благодарен.
— Ты такой придурок!
— Да, знаю. Только скажи, как я могу это загладить?
— Ты можешь держаться подальше.
— Что?
— От всех нас. От мамы, Рича и меня. Мы — семья, и это единственная семья, которая у меня есть. А теперь из-за тебя она может разрушиться. Одну я уже потеряла, не хочу проходить через это снова. Не сейчас. И вообще никогда.
— Кейси…
— Я это говорю не из желания обидеть. Просто хочу, чтобы ты понял.
— Пожалуйста.
— Ты понял?
— Понял.
В лифте он в изнеможении приваливается к стене и сползает по ней на пол, не в силах удержаться на ногах. Он совершенно вымотан и физически ощущает, как остатки энергии тонкой струйкой медленно вытекают из него, как кровь в фильме ужасов. Двери открываются на его этаже, он видит линялые обои в коридоре. Ему не доводилось видеть их с этого ракурса. Прямо на уровне глаз паутина сколов и потертостей, оставленных краями и колесами несчетных чемоданов и мебели разочарованных, непокорных, озлобленных и потерянных мужчин, которые без конца въезжали и выезжали из «Версаля». Все правильно, думает он, от них должны сохраняться какие-то следы. Раны и пятна, шрамы всех разрушенных жизней и семей, всех травм и потерь, которые еще ждут впереди.
Двери захлопываются, и лифт стоит на месте. Очень странное ощущение — быть в неподвижном лифте. Как будто время остановилось. Может, когда двери снова откроются, он выйдет в совершенно другой мир, такой, где Кейси не говорила всего того, что сказала в машине по дороге домой, того, что теперь будто процарапано в обшарпанном коридоре его мозга.
Кто-нибудь скоро нажмет кнопку вызова, и лифт поедет либо вверх, либо вниз, и жизнь, или как там, черт дери, назвать то, чем он здесь занимается, покатится снова. Но сейчас есть только пронзительный покой этой недвижной коробки и тихий прерывистый звук его частого дыхания. Лифт был бы странноватым местом для смерти. Хотя плюс в том, что его бы быстро нашли, и трупный запах не успел бы разлиться по квартире. Он бы стал чем-то вроде легенды «Версаля» — бывшая рок-звезда найдена мертвой в лифте. Пышным цветом расцветут разного рода домыслы, почему он был обнаружен босой, с мокрыми кедами в руке. А потом, довольно скоро шумиха уляжется, и он превратится всего лишь в очередную запись в обширном и неизменно пополняющемся сборнике трагических преданий этого места.
Он все-таки собирается с силами и добредает по коридору до своей комнаты, где падает на кровать и где, лишь изредка выходя отлить, он проводит двое суток в полусознательном состоянии и полнейшем молчании.
Эшли Росс празднует бат-мицву в загородном клубе «Стоунли» в компании трехсот ближайших друзей своих родителей. Это вечеринка в тропическом стиле, посему в атриуме трое чернокожих людей в дредах и платьях играют на стальных барабанах, вокруг искусственные пальмы, а на стенах — телеэкраны, на которых голубые волны накатывают на белоснежные пляжи.
Всем гостям поверх пиджаков и платьев надели коралловые ожерелья, а в баре мешают «Багама маму» и прочие коктейли с ромом. Сильвер столько раз выступал на подобных мероприятиях, что узнает и темнокожих барабанщиков, и барменов, и женщин, сидящих в углу и вплетающих в волосы девочкам ленты с бусинами. Его не перестает поражать, на что люди готовы потратить заработанные в поте лица деньги. Однако «Багама мама» работает, и шведский стол тоже на уровне, так что в общем и целом грех жаловаться.
Он не хотел идти, о чем без обиняков и заявил Рубену, когда тот объявился у него дома, вытряхнул из кровати и отправил в душ.
— Давай, — сказал он, стоя над кроватью. — Ты мне обещал.
— Нет, я тебе поддакивал.
— Без разницы, — заметил отец, выдергивая из-под него подушку. — Господи, эти вещи нужно сжечь. Ты вообще когда-нибудь что-нибудь относишь в стирку?
— Мне нехорошо, — сказал Сильвер, сворачиваясь клубком.
— Мое сердце истекает от сострадания розовым борщом, — ответил Рубен. Это было его любимое выражение, он его часто вворачивал в своих проповедях.
— Мне надо поспать.
— Отоспишься на том свете.
— Шуточки про смерть. Отлично, пап.
— С кем поведешься…
— Уйди.
— Давай же, будет весело. Пообщаешься с людьми немного.
— Я никого там не знаю.
Рубен присел на край кровати завязать шнурок.
— Ты знаешь Кейси.
Сильвер открыл глаза и уставился на отца.