Как дошел ход до пересечения Средней улицы с Триумфальной дорогой, затянуло небо белесой пеленой – почти такой же, что заставила некогда убраться восвояси жестокого конунга русов. Но недоброй была эта пелена, сердитой какой-то. Да и раньше положенного времени надвинулась она – не были еще омочены полы Омофора в волнах Золотого Рога. А как дошла процессия до форума Феодосия, потемнело небо, как ночью, загрохотал гром, первый в этом году. Испугался народ, креститься начал. И понял Димитрий, что вот, настал его час. Как ступили они с форума на улицу, ведшую к вратам Друнгарийским, так полил ливень, да с таким крупным градом, какого не видели в этих местах. Вода текла со всех сторон, сверху и снизу, поднимаемая ветром. На узкой мощеной улице поднялась она выше колена, снося людей. Криками наполнился Город. Хотели иноки прикрыть бесценный образ от дождя хламидами своими, да только накренились носилки – и упала на камни икона чудотворная.
Недобрый знак это был. Не пришла еще пора Богородице защищать Город. И тогда обуял людей суеверный ужас, падали они в воду и рвали на себе волосы. Один лишь Димитрий не растерялся, ибо был он избран и ведомо ему было более, нежели другим. Пока братья его и простой люд стенали да руки заламывали, подхватил Димитрий икону, почти из воды ее выудил, укрылся с ней за носилками перевернутыми, раздвинул оклад и быстро сунул за пазуху то, что внутри нащупал. Никто не приметил этого, а когда носилки были-таки подняты, водрузил на них Димитрий спасенную от воды икону, как будто и не падала она. Тут буря и прекратилась – так же внезапно, как началась. Никакого вреда не нанесла она туркам – ни на воде, ни на земле. Недоброе это было знамение. Повернул ход крестный обратно в церковь Святой Марии. Опустилась на Город печаль.
Уже ввечеру еле-еле добрел Димитрий по залитым водой улицам до Храма. Тут и здоровому мужу несладко пришлось бы, не то что увечному. Вошел в Храм – и сразу к Ней.
– Сестра! Вот, я принес то, что просила ты!
И занес он руку, дабы вытащить из-за пазухи Омофор, но услыхал:
– Тише, не надо! Я уже чую, что здесь она, у твоего сердца. Благодарю тебя, брат Димитрий. Теперь сохрани реликвию – не говори о ней никому, не расставайся с ней и не выходи из Храма. Спать можешь на хорах пустых. Здесь смогу я защитить тебя. А как придет время закончить то, что начато, – оповещу тебя.
Говорила Она слова сии, и купол будто бы наполнялся сиянием. Не понял инок – то ли в глазах у него светится, то ли в паникадилах свечей прибавилось. Только светло стало вокруг, и мозаика под куполом вся зажглась, заиграла золотыми искрами. Такова была улыбка сестры его. Но тут услыхал инок шаги. Кто-то вошел в Храм. Был поздний гость высок и закутан в темный сагион [82] . Сразу узнала Она его, хотя и был он одет в плащ простого ратника. Узнала по особенной осанке и поступи – такая бывает только у багрянорожденных. Повинуясь знаку Ее, бесшумно скрылся инок среди колонн.
Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить…
К Ней обращал он молитву свою – хотя и не ведал о Ней ничего доподлинно. Она и прежде говорила с базилевсами – с теми, кто готов был слышать Ее. Хорош был последний император, давно таких не видала Византия. Не так важно, как жила империя, – важнее, как она погибала. Шептали губы его:
– Прости меня, Господи! Нет, можешь и не прощать – пощади хотя бы их! Много грехов вершилось, много ошибок было сделано. Пусть все на мне будут. Если б не я – процветал бы народ ромейский…
Наговаривал на себя базилевс. Делал он все, что возможно. И что невозможно – тоже делал. Все ждали голода в Городе осажденном, но отдал он последнее золото из казны, купил хлеба, и каждая семья получила себе пропитание – немного, но достаточно, как раз чтобы не голодать. Все ждали, что в осажденном Городе не будет воды, но загодя повелел базилевс починить древний резервуар – Цистерну Базилику, – построенный еще при основании Города и питавшийся подземными источниками. Располагался он под землей, вели к нему пятьдесят две ступени, по которым и днем, и ночью теперь таскали воду. Велик он был, на весь Город хватало. Поддерживали Базилику над ним триста тридцать шесть мощных колонн, по двадцать восемь в каждом из двенадцати рядов. Не схватили Город за горло ни голод, ни жажда.
– Не виновен ты, Константин. Встань с колен, – был ответ.
Но казалось базилевсу, что это сам он говорит с собой.
– Не виновен, речешь? Сколько раз предлагали мне сдать Город – и султан предлагал, и латиняне, и Джустиниани, и мегадука… Не слушал я их, стоял на своем, как осел упрямый. А ныне погублен Город, ибо не сможем мы удержать его.
– Думаешь, изменило бы согласие твое хоть что-нибудь? Или веришь до сих пор в лживые посулы султанские? Те, кому суждено погибнуть – погибнут. То, чему суждено сгореть – сгорит. То, чему суждено прорасти – прорастет. Веками стояла империя на перекрестье дорог с Запада на Восток и с Севера – на Юг, из Черного моря – в Белое, питая и защищая мир христианский от диких орд. Теперь приходит конец служению ее. Не устоять Городу, но не твоя в том вина.
– Я мог бы забыть о гордости своей и признать первенство Папы – но я не сделал и этой малости для народа своего.
– И что, полагаешь – обошлись бы латиняне с ромеями лучше, нежели турки? Или забыл ты, как хозяйничали рыцари в Городе твоем? Варвары с Запада мало чем отличаются от варваров с Востока.
– Я был недальновиден. Доверял не тем, кому надо доверять, изгонял тех, кто говорил мне правду. Я не думал о том, что впереди, и не помнил того, что сзади. Вина моя тяжка.
– Всякий человек ошибается. Не ошибается только Бог. Будь покоен, нет в том твоей вины.
– А кто, кто ж тогда ответит за все?
– Кто виновен. Один раньше, другой – позже, но ответят все. Латиняне ответят, когда узрят зеленые флаги с полумесяцем под стенами Вены, турки – когда за то, что ты турок, будут убивать еще в утробе материнской. Всяк за свое ответит, а кто не успеет – за того детям ответ нести. Иль усомнился ты в том?
– Но что же делать мне? Смотреть на гибель Города своего и веры?
– Вера бессмертна, ежели это истинная вера. А вот Город… Знаешь ли, базилевс, – умирают все, только живут немногие. Всему приходит конец – городам и империям, автократорам и простолюдинам. Пал Рим когда-то – падут и иные империи Востока и Запада. Никто не избежал еще смерти. Только по-разному умирать можно. Возьми хотя бы предков своих, базилевсов: кто от удара ножом в спину преставился, а нож тот в руке брата был, кто от яда, подсыпанного супругой любимой, скончался в страшных муках, кто задушен был по приказу сына родного. Даже те, кто умирал на мягкой перине своей смертию, – разве не страдали они? Твоя же смерть будет иной.
– Погибнуть базилевсу как простому ратнику…
– Так что с того? Это лучшая смерть для базилевса, мало кто заслужил такую. Но тебе она пожалована будет в награду за стойкость твою и благородство.