Вайян от волнения не сразу справился с голосом, потом начал диктовать, Мария впервые в жизни писала завещание, но вряд ли уже через минуту могла бы повторить хоть одну фразу: слова Вайяна пролетали мимо ушей, всем существом своим она ждала одного – имени! Но когда оно прозвучало, Мария непонимающе, испуганно взглянула на Вайяна: она не знала никакой Eudoxy Golovkina, Евдокии Головкиной, которой отныне отходило все движимое и недвижимое имущество баронессы Марии Корф, урожденной графини Строиловой. Этот смелый шаг ничего не дал: Мария по-прежнему не знала своего врага!
За свидетеля завещание подписал Вайян и для верности, обмакнув палец в чернила, оставил на бумаге отпечаток. Задумчиво поглядев на мертвого Мердесака, покрутил перо в руках, а потом вдруг, скрипя по бумаге и брызгая во все стороны чернилами, поставил пониже своей фамилии еще одну подпись – размашистую, вычурную. Брезгливо сморщившись, сунул в чернила уже негнущийся палец Мердесака, приложил к листку – и Мария поняла, что бывший ростовщик тоже «засвидетельствовал» сей документ, который Вайян, бережно свернув, тут же упрятал за пазуху.
После этого говорить больше было не о чем, хотя Вайян что-то бормотал о том, чтобы Мария непременно взяла фиакр, да не доезжала до самого своего дома, а сошла квартала за два, да вошла бы в дом незаметно.
Мария не удостоила Вайяна даже взглядом и торопливо вышла на лестницу. Сзади протяжно заскрипела, закрываясь, потайная дверь, и Мария резко обернулась (словно в спину ее кто-то толкнул!), – обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть Вайяна, который стоял над разверстым люком и бросал в него толстый гроссбух Мердесака, на последней странице которого было записано имя баронессы Корф – вдобавок ее собственной рукой!
Мария еще успела поймать взглядом мгновение, когда этот страшный обличительный документ скрылся в бездне, а потом потайные дверцы сомкнулись, оставив ее в полумраке – и на свободе.
Оказывается, ко всему можно привыкнуть, даже к тому, что где-то неподалеку находится человек, который только и жаждет твоей смерти, ибо в руках у него – твое завещание. Вероятно, Вайян уже передал с таким трудом добытый документ этой неведомой Eudoxy Golovkina, но пока о ней не было ни слуху ни духу. Конечно, рано или поздно сия дама непременно появится, но Марии, очевидно, суждено было умереть, так и не встретившись со своей наследницей.
О Вайяне тоже не было вестей; наивно, конечно, воспринимать всерьез его намерения оберегать ее! Как и следовало ожидать, его пламенные речи были всего-навсего одним из средств убедить Марию написать проклятую бумагу. Впрочем, Вайян все-таки спас ей жизнь, стоит ли винить его так строго? И, словно исполняя некий ритуал благодарности этому благородному и отважному мошеннику, Мария каждое утро украдкою пила отвар пернака – горькое черное снадобье; оно слегка напоминало по вкусу кофе, и это помогало проглатывать его без особого отвращения. Но если Мария поначалу ежечасно, ежеминутно ждала какого-то покушения на свою жизнь, то постепенно ей надоело вечно ощущать себя некоей средневековой грешницей, приговоренной к сожжению.
Forзe che si; forзe che no, как говорят итальянцы: может быть, да, может быть, нет, – что на свете ужаснее неопределенности?!
Эта настороженность, этот беспрестанно подавляемый страх мешали Марии. Текли дни, недели, месяцы – вместе с ними уходила жизнь. И ничего не происходило, ничего, кроме ожидания смерти! Даже старая тетушка жила более полнокровно, чем ее молодая красивая племянница. Евлалия Никандровна была постоянно озабочена тем, что популярность ее обожаемой королевы Марии-Антуанетты неуклонно падает – и не только в народе, но и в дворянском сословии. Корф разделял ее опасения: он неприязненно относился к герцогу Орлеанскому и не сомневался, что королева, по легкомыслию своему воспрепятствовавшая его назначению на пост командующего морским флотом, нанесла ему тяжелейшее оскорбление, а тщеславный герцог был не из тех, кто не поднимет перчатку. Корф опасался, что все недовольные тем, как Версаль обособил себя от нужд страны, смогут найти вождя и поддержку в Пале-Рояле…
Мария мало что понимала в этих разговорах. Однако упоминание о Пале-Рояле ее зацепило: ведь этот дворец – кроме галереи с галантерейными лавками и флигеля, в котором жил герцог Орлеанский с семьей, – вернее, сады этого дворца были известны в Париже как грандиозный maison de tolérance [73], центр общественного сладострастия. С девяти часов вечера множество женщин легкого поведения прохаживались по аллеям, бросая на прохожих призывные взоры; они в любую минуту готовы были удалиться со своими кавалерами в комнатку на верхнем этаже, в любой закуток, коридорчик или просто за дерево. Всем было известно, что существовал даже некий «Тариф девиц Пале-Рояля», где можно было увидеть следующие строки:
«Викторина, Пале-Рояль, стакан пунша и шесть ливров.
Аспазия, редкостный темперамент, шесть ливров.
Розали, с красивой грудью, шесть ливров…» Ну и тому подобное.
Ходили слухи, что нет в Париже мужчины, коренного парижанина или приезжего, даже из-за границы, кто хоть раз в жизни не открыл свой кошелек для любезных и опытных жриц Пале-Рояля. Эти слухи наполняли душу Марии яростью. Она представляла себе каштановые аллеи, где царили тишина и сумрак. Свет звезд терялся в тени деревьев. Из аллей неслись тихие, сладострастные звуки музыки и призывный шепот. Вот идет высокий мужчина с холодными светлыми глазами, в обнимку с какой-нибудь шлюхой… Раздражало, конечно, и присутствие в доме торжествующей Николь. Но думать, что барон может оказаться как-нибудь ночью среди вековых дубов старинного сада, – это было нестерпимо!
Все-таки удивительно, отчего так уязвляла Марию холодность барона к ней? Ее глупое сердце – точно маяк: оно то чернело от ненависти, исполнялось равнодушием к Корфу, а то вспыхивало, жаждая его нежности, поддержки, ласки. Муж так близок – и так неизмеримо далек!
Вот чего хотелось ей отчаянно, безмерно: взаимной, страстной любви. Верной любви! Мария жаждала любви мужа, но не знала, как ее добиться. И все же у нее были основания надеяться: ведь если она откроет Корфу секрет «невинности» Николь, тот брезгливо отвернется от своей метрессы, а узнай он о том, как Мария рисковала жизнью, пытаясь оберечь его доброе имя, – не исполнился бы он уважения и нежности к жене? Но у Марии язык не поворачивался так явно потребовать награды, вдобавок она не сомневалась, что проклятущая Николь уж нашла бы, как отбрехаться, и откровения Марии выглядели бы тогда в глазах мужа нелепой мелодрамой.