– Не плачьте… слышите, не надо… брата как зовут? Ну, отвечайте же!
– Се… Сер…
– Серега?
– Вы знаете?!
– Хотите, я отвезу вас к нему, прекрасная госпожа?
Похоже, тут ей стало дурно… во всяком случае, когда в глазах чуть проясняется, Софи обнаруживает, что незнакомец самым что ни на есть наглым образом занял ее место в Ласточкином седле, а ее, будто неженку какую, посадил перед собой, да еще и держит за талию. Она бы возмутилась, обязательно, непременно возмутилась бы – останься хоть немного, хоть крошечная крошка сил. Но сил нет даже на то, чтобы перестать плакать.
Нахальный незнакомец говорит что-то, спрашивает, потом снимает ее с лошади и несет куда-то – на руках, Софи пробует возразить, но он, кажется, и не слышит… Окончательно она приходит в себя, увидев рядом Серенького… и Леку.
– Софи, как ты здесь?… Что стряслось? Карел, да хоть ты объясни, прах тебя побери, где ты ее откопал?!
Она смотрит, смотрит… Ребята похудели, южный загар сошел с их лиц, и оба они совсем не похожи на себя прежних. Ни разу в жизни не видела она Серенького таким серьезным…
– Софка… ну же, сестренка, скажи хоть что-нибудь…
Сказать… да, сказать… она ведь затем и приехала. Но, Свет Господень, как такое сказать?!
– Я… я оставила мамочку на повороте… к миссии сестер-заступниц, – шепчет Софи. Каждое слово приходится выдавливать. Но начинать, говорят, всегда тяжело… и папочка так говорит, и отец Лаврентий, и даже Васюра… так, может, дальше пойдет легче? – Туда доходят новости из Славышти, и право убежища… а у меня было три заводных лошади, и я должна была добраться… рассказать… у-успеть! – И Софи, вцепившись в рукав брата, рыдает.
Лека подносит к трясущимся губам чашку:
– Пей! Быстро, Софи, ну!
Софи кивает, пытается глотнуть. Начинает кашлять: мало того, что кислятина несусветная, так еще и не в то горло пошла.
– Новости из Славышти? – повторяет Серенький чужим, хриплым голосом.
– Вы… получили письмо? – Софи сглатывает: голос вдруг сел, и страшно стало, так страшно… как рассказать?! – То, которое от отца Лаврентия?
– От отца Лаврентия? – переспрашивает Лека. – Нет. Может, ты его обогнала?
– Вряд ли, – всхлипывает Софи. – Ох, Лека… прости… я не должна… это все дорога, я так боялась, всю дорогу боялась…
– Иди сюда! – Серенький садит ее себе на колени, прижимает к груди: крепко-крепко. – Выревись ты, в самом деле. А то ведь двух слов связать не можешь. Лека, как думаешь, может, ей еще вина дать?
– Я лучше матушку позову, – говорит почему-то Карел. – Не надо ей вина, только хуже станет.
Софи ругает себя, но успокоиться все не может. Слишком долго держалась… всю дорогу… бесконечную дорогу из Славышти в Корварену… Если б она знала, что это окажется так страшно, осталась бы с мамочкой в миссии… Хотя нет, нет – в миссии она не была бы в безопасности, а теперь… теперь Серенький рядом, и Лека… И ведь кому-то надо было добраться до них, рассказать… Васюра и отец Лаврентий тоже едут в Корварену, к Леке, но доедут ли… уж на них-то точно охотятся!
– А я уж решила, что вас не найду, – Софи вспоминает, как отбивала кулаки о дубовую дверь оставленного хозяйкой дома. – Хорошо, этот ваш Карел мимо шел… Только, если Васюра с отцом Лаврентием сюда доберутся, их тоже, наверное, надо будет встретить. Это правильно, что дома не знают, где вас искать, но все-таки…
Тут встает почему-то перед глазами липкий взгляд Юрия – в давнюю, с полгода назад, случайную встречу. И снова начинает трясти. Да сколько ж можно слезоразлив устраивать, в самом деле?! Теперь, когда такая дорога – позади?!
Что-то теплое, нежное касается ее… обнимает, качает…
– Только время, – произносит незнакомый женский голос. – Время и сон. Было что-то страшное, очень страшное. И не надо ее успокаивать. Поверьте мне, мальчики, слезы – великое благо.
Кто-то стаскивает с ее ног сапожки, кто-то укутывает в мягкое одеяло. Лека?
– Все будет хорошо, слышишь, Софи? Веришь мне?
– Да, – шепчет Софи. – Да… Валерий, мой король.
Главное сказано. И тишина, сгустившаяся вокруг, кажется Софке тишиной могилы… Нет, еще страшнее! Тишиной, опустившейся на Славышть в то утро, когда гвардейцы Юрия казнили последних защитников убитого короля, нелепым случаем оставшихся в живых… Шкоду, Авдика, Женьку… папочку…
Страшная штука память. Чем меньше хочешь ты что-то вспоминать, тем настойчивей приходит оно, тем ярче встает перед глазами. Софку снова начинает трясти. Будто снова она там…
Отец Лаврентий привел их в махонькую потайную комнатушку на чердаке стоящего против дворцовых ворот храма. Вся площадь видится отсюда как на ладони – и мало того, каждое сказанное в королевской ложе и с нею рядом слово отчетливо слышится здесь. Гул толпы тоже внятен, но не мешает. Невидимые, они смотрят, как Юрий, уже напяливший на голову корону убитого Андрия, неторопливо усаживается на вынесенный в ложу трон. Как занимают места с ним рядом князья-изменники, а по левую, почетную, руку садится посол императора.
Они слышат, как тщательно, выговаривая каждую буковку, глашатай читает первый указ нового короля:
– Мы, Юрий, милостию Господней государь Двенадцати Земель, в скорби и возмущении злодейским убийством своего возлюбленного дяди и предшественника Андрия, повелеваем предать убийц справедливой каре, дабы видели все, что правосудие короля неотвратимо. Дабы же не было им спасения вовеки, злодеи умрут без покаяния и прощения!
Слышат и яростный крик одного из осужденных:
– Господь да покарает истинного убийцу! Слышь, Юрий? Чужой трон еще натрет тебе задницу, мразь!
Юлия впивается зубами в ладонь, Софка плачет, зажимая ладошкой рот. Обе они узнали голос. Юрий, приподнявшись, машет рукой:
– Начинайте!
Отец Лаврентий кладет горячую ладонь Софке на затылок, отворачивает ее голову от окна.
– Не смотри, чадушко, не надо. – Голос его совсем чужой, ломкий и безжизненный. – Этот грех Юрию не простится! Мучеников за правое дело и без покаяния примет Свет Господень, а Юрия ждет Нечистый, сколь бы окаянный ни каялся!
Я никогда этого не забуду, приходит вдруг Софке чужая, как голос отца Лаврения, мысль. Не забуду, как опустилось на площадь молчание, ударило по ушам. Как забилась в руках Васюры мамочка. Какие серые – истоптанный снег белей! – лица взрослых. Я буду помнить, и буду злиться, что отец Лаврентий так и не дал мне повернуть голову, увидеть… и буду знать, что он прав.
Губы духовника беззвучно зашептали молитву. И Софка наконец-то смогла заплакать.
Снова выкликает что-то глашатай – уже неважно, что. Какая разница… самое страшное уже свершилось. Награда за головы беглецов? – пусть. Может, завтра или послезавтра ей станет по-настоящему страшно, но сейчас – все равно.