Там, за метелью, ждал Гидеон. «Я приду», — шептала Паола. «Не придешь», — спорил чужой голос. А Гидеон молчал. Всегда он молчал!
— Пей! — Ее трясли за плечи, приподнимали. Выдирали из метели и голосов. Паола глотнула горького, закашлялась — бок прошила тупая боль — и открыла глаза.
Мягкий сумрак, запах трав и терпкого дыма. Чашка под носом, красноватый глиняный бок сжимают тонкие пальцы.
— Еще пей.
Голос молодой, резкий, звонкий. Лица не разглядеть — метельный туман заволакивает глаза. Остается выпить и снова заснуть. На этот раз — без метели, голосов и Гидеона.
В следующий раз Паолу разбудили поздним утром — судя по широкой полосе солнечных лучей, косо пересекавшей ее постель. Снова сунули чашку под нос и велели пить. Теперь Паола смогла приподняться и проглотить горький отвар залпом. Вгляделась в сидящую возле нее дикарку. Подумала: нет, ночью была другая. Та казалась молодой, а эта дряхлая старуха. Глубокие морщины иссекли лицо, глаза запали, щеки ввалились, только и есть красоты, что острый нос клювом торчит. И руки темные, жилистые, обтянутые по-стариковски сухой кожей, словно лежалым пергаментом.
Старуха заглянула в опустевшую чашку, кивнула. Откинула укрывавшее девушку меховое одеяло. Паола приподнялась на локтях: взглянуть.
— Лежи, — старуха толкнула в грудь, — не смотри.
Жесткие пальцы мяли бок. Хватка у бабки не стариковская! Паола нашарила края постели, вцепилась до боли под ногтями. Отметила краем сознания: войлок, толстый и мягкий. В этот миг в боку полоснуло вовсе нестерпимо. Паола дернулась, чьи-то руки прижали ее плечи к войлоку — мертво, не двинуться.
— Тихо, — зашептал в ухо горячий голос, — терпи, не шевелись.
Снова, как ночью, показалось — кишки тянут наружу. В глазах потемнело, все кости словно разом размякли в кисель. Паола всхлипнула.
— Терпи, — шептали в ухо, — промыть надо.
Старухины пальцы вспыхнули вдруг огненными клещами, и Паола потеряла сознание.
Зато следующее пробуждение оказалось спокойным. Боль притихла, сменившись слабостью, но ведь слабость не мешает оглядеться вокруг. Взгляд Паолы скользнул по серому войлочному полу, узорам на стене — закорючки-человечки, непонятные завитки и черточки, а вон, кажется, солнце и луна… Паола попыталась привстать, рассмотреть поближе, но голова закружилась, прошиб пот, и девушка оставила попытки двигаться.
— Очнулась? — Перед лицом Паолы вновь очутилась все та же глиняная кружка. — Пей. Ты меня понимаешь? Говорить можешь?
Молодая, отметила Паола. Верно, та, что ночью была. Дикарка. В мужских штанах, на плечи накинута шкура белого волка — роскошная, надо признать, шкура. Грудь едва прикрыта, стыдобища. Волосы перехватывает кожаный ремешок… а волосы тоже роскошные, позавидовать можно… на шее сверкает алым неограненный камень, амулеты в волосах, на запястьях, позвякивают при каждом движении…
Допив, Паола кивнула. Прошептала:
— Понимаю.
Удивилась запоздало, подумав: дикари, а на обычном человеческом языке говорят. Только произносят немного иначе, ну так поставь рядом столичного мага и крестьянина с окраины Империи, то же самое будет.
— Ты лекарка?
Дикарка мотнула головой:
— Не, лекарка — бабка Тина. Она тебя лечила. Она говорит, ты сильная, другой бы помер от таких ран. А я шаманка. С духами говорю.
— С какими духами?
— С мертвыми. — Шаманка ответила так, будто это и ребенку должно быть ясно. Добавила, подумав: — Еще с землей могу.
Кажется, она бы еще что-то сказала, но тут появилась старуха. Бабка Тина, повторила про себя Паола. Буркнула:
— Девки-балаболки. Скажи ей, пусть спит.
Шаманка ойкнула, кивнула. Сказала торопливо:
— Тебе спать надо. Ты не бойся, я покараулю. Спи.
Паола послушно закрыла глаза. Короткий разговор и правда утомил ее. В голове поплыло, замутилось… только бы не метель снова, успела подумать Паола и заснула.
Разбудили голоса. Два женских и мужской, злой и резкий. Говорили вроде бы не рядом с ней — громко, а слов не разобрать, — и Паола рискнула взглянуть сквозь ресницы.
Комната, или как там оно называется у дикарей, была пуста. Похоже, шаманка, бабка-лекарка и незнакомый мужчина стояли у выхода, за приоткрытой дверью. Или за стенкой. Чтобы понять точнее, нужно было сесть и оглянуться, а на такой подвиг Паола пока что не чувствовала себя способной.
А ведь я в плену, подумала Паола. Бог весть еще, для чего лечили. Прислушалась к ощущениям и едва не застонала в голос: с такой слабостью разве что сделаешь! Суметь бы встать, махнуть себе на исцеление. А еще получится ли махнуть — теперь, когда боль в боку поутихла, стала заметна другая, в основании крыла. Похоже, вывихнуто.
Попросить шаманку вправить. Вроде девушка как девушка, не злая. Согласится.
Голоса стали громче, теперь Паола разбирала слова.
— …есть ли зло в этом существе.
Мужчина.
— Она не существо, — а это шаманка, — она такой же человек, как мы. Зла в ней нет.
Та-ак… похоже, разговор как раз о ней, о Паоле.
— Хорошо. Она умрет?
Интересный вопрос.
— Выживет, — буркнула старуха, — сильная.
— Хорошо, — снова повторил мужчина. — Сильные девушки…
Дальше Паола не разобрала. Что ж, ясно одно: пока что ее намерены лечить. К добру ли, вопрос второй.
Голоса отдалились и стихли. Вошла шаманка, присела рядом с Паолой, спросила:
— Пить хочешь?
— Нет. Значит, меня не убьют?
— Зачем убивать девушку. — Белые зубы сверкнули в усмешке, больше похожей на оскал. — Будешь с нами жить.
— Не буду, — тихо сказала Паола. — Я вернуться должна.
— Забудь, — отрезала шаманка. — Ты теперь наша.
Не вправит крыло, подумала Паола. Побоится, что сбегу. А шаманка добавила:
— Ты красивая, это хорошо. У нас девушек мало, а (следующее слово Паола не поняла) не хотят своих продавать. У них у самих невест не хватает.
О нет, мысленно застонала Паола, только не это! Вот уж вляпалась так вляпалась.
У нее хватило ума удержать рванувшееся на язык «первой брачной ночи со мной ваш жених точно не переживет». Но шаманка, похоже, по глазам прочла. Сказала, снова усмехнувшись:
— Ты не бойся. У нас силой не берут, сама выберешь, кто понравится.
— А если никто?
— Глупая, — рассмеялась шаманка, — как это «никто»? Так не бывает.
А вот и поглядим, подумала Паола, как не бывает. Ишь, разбежались — замуж выдавать. Имперскую жезлоносицу. За дикаря. По большой любви, не иначе.