— Нет!
— Да!
— Нет!
— Да!
«Кажется, — сказала себе Дображанская, — пора падать в обморок».
И который раз возблагодарила тесные, душащие и все объясняющие корсеты, благодаря коим потеря чувств была самым излюбленным дамским способом решения всевозможных проблем. Причем следовало отдать должное нефеминизированным дамам: их средство было и самым верным.
Красавица, гордячка, готовая идти в своем самопожертвовании до конца, падает в обморок и в лучших традициях Ф. М. Достоевского заболевает горячкой. Не меньше чем дней на шесть! Чтобы и царь, и Столыпин успели спокойно уехать, их убийство успело стать недостижимой мечтой, а Митя успел дважды спасти Кате жизнь — от петли и от смертельной болезни.
— Екатерина Михайловна! Екатерина Михайловна, что с вами?!
Опустившись на землю у Митиных ног, обморочная довольно отметила, что в голосе экс-убийцы звучит не только испуг, но и облегчение.
«То-то же! Будешь есть котлеты, как миленький.
Поскольку, согласно твоей новой логике, каждый, кто отказывается съесть котлету, тем самым делает смерть животного бессмысленной. То бишь совершает непростительное преступление по отношению к курице».
* * *
— Катерина Михайловна, съешьте котлетку.
— Не могу. Я не хочу есть. Я сама испортила все. Как я наказана за свое сумасбродство. Зачем я рассказала вам…
— Это не так, Екатерина Михайловна!
Больше суток Митя провел у дивана, возлежа на котором, Катя «боролась со смертью».
— Доктор сказал, вы уже были больны. Ваши нервы были на пределе. Оно и понятно. Если бы я не оказался рядом с вами в тот день, вы могли бы лишиться чувств там, в Купеческом. Кто знает, в какую минуту? Возможно, вы бы подняли револьвер…
Маленький дамский револьвер с перламутровой рукояткой Богров, конечно же, отыскал в ее сумочке вместе с прощальным письмом истерического содержания.
— Счастье, что я был рядом с вами. Ну, съешьте котлетку.
— Нет! — Катя несчастно отвернулась от стоящего рядом подноса с едой. — Я уморю себя голодом. Моя жизнь бессмысленна.
«Ты еще поймешь у меня, какой великий смысл имеют котлеты!» — садистски пообещала ему голодающая.
И с удовольствием означила: ныне съеденная ею котлетка практически приравнивается к смыслу Митиной жизни.
Ибо от нее зависит Катина жизнь!
Ведь по утверждению доктора (две «катеньки» за нужный диагноз), Катя поправится только в том случае, если будет отменно питаться.
* * *
— Ну что, открываем? — Даша опасливо смотрела на занавеску.
За ней снова прятался 18-й год.
Должно быть, совсем другой — «золотой», не выхолощенный мировой войной, не испачканный кровью.
За ней таилась другая страна — не завершившая жизнь на последнем мирном 1913, не принесшем разрушений, но ознаменовавшем начало войны между Небом и Землей.
За ней притихло другое Прошлое. Где золотой николаевский рубль по-прежнему был самой твердой в мире валютой и отливался из золота 900-й пробы. Где, как и в последнем мирном году, Россия по-прежнему занимала первое место в мире по росту промышленности. Первое место в мире — по сельскохозяйственному производству. Первое место в Европе — по росту населения. И благодаря реформам Столыпина урожай возрос на треть, а крестьяне получили землю и хлеб вместо лозунгов «Земля и хлеб», завершившихся законом «о трех колосках» и голодом 33-го года…
За ней прятался другой Киев! Уже провозглашенный третьей столицей империи. «Сахарной» столицей России. Киев, взрастивший за десятилетие 1900 новых домов. Киев, Крещатик которого иностранцы называли новым Бродвеем. Киев, киевляне которого, приезжая в Москву, недоуменно оглядывали маленькие особнячки на Арбате и спрашивали извозчика: «Эй… А далеко ли до города?»
Киев, не вобравший в свою землю тело последнего витязя Руси. Оставшийся в памяти Столыпина лишь одним из городов на пути… Киев, отпустивший его.
— Слушай, — обеспокоенно сказала Маша, — давай подождем до 2 сентября. Вдруг Митя еще пойдет в театр.
— Ты сама говорила, он не отходит от ее постели!
— Да, — кивнула Катина «кузина Машеточка», наведавшаяся утром на Бибиковский № 4 во флигель своего «давнишнего приятеля» Мити поинтересоваться, не знает ли тот, куда подевалась ее двоюродная сестра. — Но ты же знаешь Богрова. Возможно, краем сознания он до последней минуты будет колебаться…
— Я не могу больше ждать! Я хочу знать, за что я страдаю.
Даша страдала от ревности.
Губастенький мальчик кормил Катю котлетами!
И именно ее взрывоопасное «не могу больше ждать» вынудило Машу поднять оживленную вторым «Мигом» руку и воспроизвести заветный щелчок.
Чуб взялась за портьеру:
— Ну, если сейчас я опять увижу двадцать гробов, я уже и не знаю, что делать, — сказала она.
Маша зажмурилась.
— Все нормально, нормально, — попыталась заговорить судьбу Киевица. — Там все хорошо. Там другая зима. Святки. Скоро Крещенье. Люди едут в санях. Девушки гадают на суженых. У нас все получилось. — Она услышала, как Даша отдернула штору и открыла глаза.
Витрина магазина «Мадам Анжу» была разбита.
От дома напротив остался один обожженный скелет.
Снег был испачкан грязными бурыми пятнами.
Мужчина в пальто медленно опускался на землю. Они не видели его лица. Не слышали выстрела. Он прозвучал за секунду до того. Всадник, восседавший на черном коне, не успел опустить револьвер.
Всадника окружали солдаты, матросы, исчерченные пулеметными лентами, обвешанные ручными гранатами, грязные, скалящие зубы.
— Офицер, — сказал всадник, указывая револьвером на мужчину в пальто. — Выправку не спутаешь. Едем. Офицерье, юнкеров, гайдамаков, монархистов, попов уничтожать беспощадно!
Царский сад станет офицерским кладбищем. Еще два года трупный запах будет стоять над Печерском. Людей будут выхватывать из очередей, снимать с извозчиков, будут врываться в квартиры, надругаясь, убивая. И, как в кровавой трагедии Шекспира, время вывихнет сустав, связь времен распадется — навсегда — киевской кровавой зимой 18-го, когда красные войдут в Город, и время, вздрогнув, вдруг перескочит с 31 января на 14 февраля — «новый стиль» по григорианскому календарю.
Все это будет.
Развернувшись в падении, мужчина в пальто повалился на снег.
— Я его знаю! — вскрикнула Даша. — Боже, он был у нас в кабаре. Офицер. Его зовут… Виктор.
Маша взяла ее за предплечье, желая отвести от окна. Предплечье вырвалось:
— Я же знаю, как его зовут!