— Машина? А Катя говорила, что чуть не попала под трамвай.
— Как ее прапрабабушка? — уловила идею певица. — Думаешь, кто-то нас хочет убить?! — загорелась звезда сгоревшего кабаре.
— Почему же тогда этот «кто-то» нас до сих пор не убил? — сделала Маша попытку как обычно разложить все по полкам. — Как-то он слишком по-дилетантски нас убивает. И почему тогда со мной ничего не случается?
— Потому, что ты из дому никуда не выходишь! Как тебя трамваем тут переехать? Думаешь, это Ольга? Наследница Ольга?
— Тогда зачем она лечила меня? — Экс-Киевица сделала круг по комнате.
Она все еще волочила правую ногу, — но вторая банка мази Бормента почти завершила свое благородное дело.
— Только благодаря ей я и могу ходить, — сказала Маша. — Нелогично выходит.
— Очень логично, — заспорила Чуб. — Она и хотела, чтобы ты, наконец, вышла из дома и тоже под машину попала!
Маша приземлилась в кресло. Помолчала.
И кабы Землепотрясная Чуб не была по уши погружена в свои беды, она бы приметила, что глаза у ее подруги бессонно-красные. Вид температурный. Плечи подрагивают. И собирается их кто-то убить или нет, Маше, по большому счету, совершенно неинтересно.
Но Даше было совсем не до Машиных интересов и плеч.
— А ты не хочешь спеть мне свой романс? — спросила Ковалева.
— Ты правда хочешь послушать?
Чуб немедленно воскресла из мертвых, по просьбам трудящихся. Встала. Потуже завязала халат. Заняла середину гостиной, решила, что этого мало, забралась на стул и, сотворив серьезное лицо, исторгла из груди:
Гори, гори, моя звезда…
Но никакого впечатления на окружающий мир ее «гори, гори» не произвело. За исключением той части мира, которую звали Машей.
Даша пела даже чересчур хорошо — слишком для Маши.
Беспросветность романса вмиг насытила воздух тоской, сделав ее затаенное уныние осязаемым, вязким. Мертвенная меланхолия облепила Машу белою ватой.
Она вспомнила, что, идя на расстрел, Колчак тоже пел этот романс.
Сойдет ли ночь на землю ясная…
Вспомнила папу.
Звезд много блещет в небесах…
И вспомнила, что папы у нее больше нет.
Но ты одна, моя прекрасная…
Она одна. Ее отец родится тогда, когда она давным-давно умрет.
Горишь в отрадных мне лучах.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах…
Маша вспомнила, что Колчака по сей день считают автором этого романса, а его истинный автор умер в безвестности и нищете, парализованный, забытый.
И, как и многие писатели и поэты, предвидел, наверное, свою печальную кончину и забытье.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я — ты над могилою…
«Умереть, — подумала она, — и не думать», — прежде чем волной безысходности ее накрыли слова: «…не понравились», «…непонятной».
Так сказал Мир.
Она попросила его сходить…
Потому что боялась.
Боялась до свиста в ушах. До полной, абсолютной потери себя — увидеть еще раз…
поднять глаза…
и задать вопрос…
«Я не могу умереть. Не могу убить ребенка. У меня ребенок. Он родится в апреле. Я просто сделаю это. Просто сделаю».
Ей полегчало.
Гори, гори, моя звезда!
— отрепетированным финальным жестом певица выбросила вперед страстную руку.
Портьеры на окнах загорелись, огонь взметнулся над ними, как огромный пласт ткани.
Пламя подалось к наполненным книгами полкам дивана. Неизвестно откуда материализовавшийся Мир бросился на огонь, сорвал пылающие занавеси вместе с карнизом. Ошалевшая, круглоглазая Маша смотрела, как само тело (мертвое тело!) Мира убивает шипящее пламя. Он прошел сквозь него.
Комната наполнилась удушливым чадом. Даша Чуб в ужасе взирала на свою правую руку. На потолке образовался черный полукруг.
— Это ты! — ненавидяще выкрикнул Мир.
Он скакнул к Даше.
— Тебе мало меня? Ты чуть не убила ее! — Красавицкий размашисто ударил звезду по лицу.
— А че я-то? — всхлипнула та, даже не пытаясь ответить на обидный удар.
Защитник «чуть не убитой» без церемоний схватил Дашу за руку и вынудил ее руку «сдаться» — подняться вверх.
Широкий рукав узорного халата опал.
На запястье Землепотрясной болтался браслет амазонок.
* * *
— Браслет! — ахнула Ковалева.
— Ты думаешь… думаешь, это браслет? — простучала зубами певица.
— На нем изображена четырехструнная Лира, — осведомил их Мирослав. — Четыре струны символизируют четыре стихии: огонь, воду, землю и воздух. О чем тут думать?
— Четыре земные стихии — четыре слуги ведьм! — Ковалева сползла с дивана.
Певица отобрала руку у Мира, опасливо и осторожно сняла с нее широкий браслет и посмотрела на свою коктебельскую находку с сомнением и обидой.
— Так это я, что ли, всех подожгла? — жалобно хлюпнула зажигательная сверх всякой меры звезда кабаре «Лиловая мышь».
— Браслет был на тебе, когда ты пела на сцене? — спросила Маша.
— Ну да… я вообще его почти никогда не снимаю. Выходит, я поднимаю руку, говорю «гори, гори» — и огонь меня слушается?
— Огонь, вода, воздух, — со значением перечислила Ковалева. — Помнишь, когда ты выстрелила в Муравьева, поднялся жуткий ветер? Ветер поднял с земли весь снег, снег спрятал тебя от солдат Муравьева…
— И когда мы ехали из Коктебеля домой, — приплюсовала певица, — мне казалось, ветер заигрывает со мной. Он так и ластился ко мне — как живой. Ой! — вылупила глаза она. — Когда я была в той пещере… В Карадаге! Когда я нашла там браслет, — Чуб интенсивно тряхнула находкой, — и увидела, что на нем Лира, я сказала: «Провалиться мне на этом месте». И провалилась!
— Земля послушалась тебя!
— Землепотрясно! — сказала Землепотрясная. — Земля. Воздух. Вода. Дождь! Дождь тоже! — закричала она. — Я хотела, чтобы пошел дождь. Чтоб в кабаре пришло меньше людей. Чтоб Митя мог попасть туда. И дождь пошел! И Митя пришел из-за дождя. Он сам сказал. А Ольга увидела браслет у меня на руке.
— «В руках ваших огромная сила», — проскандировала Ковалева. — Потому она говорила с тобой так уважительно.
Высвободив «огромную силу» из Дашиных рук, Маша недружелюбно поприветствовала взором амазонку, оседлавшую крылатого коня с драконьим лицом.