— Прочтите мне последнее, — торопливо попросила ее Киевица.
Анна нахмурилась.
Маша хмурилась на двухэтажный дворец с колоннами в классическом стиле, и двумя боковыми флигелями.
«Я не хочу умирать…»
Она отчетливо слышала голос — стариковский, натужный.
Дом говорил с ней!
Первый дом Крещатика, построенный в далеком 1794 году, когда самого-то Крещатика не было и в помине. Бывший дом шляхтича Головинского, стоявший некогда в центре обширного поместья. И оказавшийся 112 лет спустя старокиевской почтой, в центре главной, плотно застроенной домами улицы «тысячи магазинов».
«Я не хочу умирать!»
«Его снесут в 1914, — взвинченно подумала Маша. — Рядом будут строить новый большой дом для почты и телефонной станции. Снесут и, что самое обидное, на его месте ничего не построят. Не успеют. В 1914 начнется первая мировая война, за ней революция… А революционеры не умели строить, они умели лишь разрушать».
— Нет, — отказалась Анна после долгих раздумий. — Не могу. Оно очень посредственное.
«О чем она?
Да, о своем последнем стихотворении».
— Не думаю, что у меня достаточно способностей, чтобы стать настоящим поэтом, — сурово сказала она. — Хотя когда я была совсем маленькой, в Киеве со мной произошла дивная вещь. Мы с моею сестрою Ириной… она давно умерла…
Анна побледнела.
Маша не видела этого.
Она смотрела на дом — первый крещатицкий дом! — который, будь Маша мэром или генерал-губернатором Города, она б ни за что не снесла.
Этот дом не хотел умирать!
Он просил ее о помощи…
«А почему я не могу? — мелькнула в голове шальная и свободная мысль. — Киевицам позволено менять Прошлое! Я не хочу, чтобы его сносили! Я хочу, чтобы первый дом остался… Как память. И все будет так, как я хочу!»
— Мария Владимировна! — в волнении Анна схватила ее за рукав. — Умоляю вас… Не могли бы вы прогуляться со мной на Владимирскую горку? Я вспомнила. Я оставила там одну важную вещь!
— Что вы сказали? Да, конечно, могу. Я все могу, — уверила ее Мария Владимировна.
Свобода заполнила ее.
Привычная осторожная и пугливая Маша погибла в ней, подобно многим утопленникам, затянутым водоворотом в трубу под час крещатицких наводнений.
В голове закопошилась одна из тысячи строк, прочитанных в Книге:
«Властью моей руки, именем Отца моего, пусть свершится то, что мне нужно…»
Маша подняла всевластную руку:
«…именем Ясным моим и именем Отца моего, будет этот дом защищен от слепой воли людей!»
«Потому что я так хочу», — добавила Мария Владимировна.
И впервые почувствовала себя Киевицей.
* * *
«Быть Киевицей… Вот оно как!»
Анна молчала. Ее кулачки были сжаты. Вся она точно превратилась в одно напряженное ожидание, и, желая его сократить, Мария Владимировна наняла экипаж. Она не тормошила бледнолицую спутницу. Не спрашивала ее ни о чем.
На миг маленькая, вечно сомневающаяся Маша воскресла, всплыла и успела задать вопрос:
«Почему эта девушка пошла за мной так покорно?»
«Свобода!» — улыбнулась Мария Владимировна.
Свобода, наполнявшая ее, словно излучала серебряный пар дурмана.
Его чуяли все в радиусе тысячи миль.
«Рать», освободившая силу Киевиц, сотворила дивную штуку — Маша вдруг стала большой, всеобъемлющей, проникающей всюду, как воздух. Ей казалось, она держит Город на блюде. Она царила Над ним — в прямом смысле слова. Она могла все!
Пегая лошадка, запряженная в коляску, затормозила посреди крутого подъема, отделявшего долину Крещатика от вершины Михайловской горы.
Синий Петух больно хлестнул лошадь по крупу… Машу — по сердцу.
Легендарный киевский ландшафт, состоявший из сплошных перепадов высот, ежегодно губил жизни тысячи тысяч невинных лошадей.
Киевица слегка шевельнула пальцами, — «властью своей руки» даруя пегой лошадке жизнь и шестнадцать лошадиных сил.
Кобылка бодро тряхнула головкой и припустила вверх.
«Я — Киевица!
Вот оно как…»
Она могла все!
«Приветствую вас», «Наше почтение», «Низкий поклон вам, Ясная Пани», — шептали Марии Владимировне скользящие мимо дома.
Раньше она не слышала их!
Но теперь могла бы сойти с коляски и побеседовать с ними, и они б поведали ей все свои тайны и пожаловались бы на глупых людей.
«Ведь я Киевица!»
«Значит, я остаюсь Киевицей и в Прошлом? — пикнула непотопляемая, беспокойная Маша. — Но в 1906 году у Города должна была быть другая хозяйка… Тут что-то не так».
Она могла все, — она чувствовала это.
Она могла снести памятник Богдану Хмельницкому, снять с поста генерал-губернатора.
«По описанию, — булькнула Маша, — очень похоже на какой-то наркотик. Нельзя читать „Рать“».
«Позвольте сообщить, моя Ясная Пани, — взволнованно залопотал присутственный дом на Михайловской площади, — что чиновник по особым поручениям Аникий Приблудько намеревается совершить преступление по отношению к…»
Но тут чья-то иная всевластная рука перерезала Маше свободу невидимыми золочеными ножницами.
Стоявший на площади древний Михайловский монастырь не счел нужным поприветствовать Ясную Пани.
И Маша маленькая вдруг обрела огромную силу, заголосив:
«Значит, и здесь?.. Я и здесь не могу!.. Не смогу никогда и нигде. Я и здесь — Киевица, а значит, не могу войти в церковь. Я — плохая.
…ну за что же? За что?!»
…на террасах лучшего места в мире — Владимирской горки!
Михаил Булгаков. «Белая гвардия».
Необычен был Михайловский монастырь XI века — одно из древнейших зданий в России, — поставленный над обрывом, потому что каждый обрыв — бездна и, следовательно, обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела — предводителя небесной рати — должен бороться с сатаной.
— всплыл в памяти абзац из дневника будущей Анны Ахматовой.
И были в Киеве сотни обрывов и сотни церквей, возвышавшихся над бездной, взвившихся к небу, протягивая к нему сверкающие золотом солнца кресты. Были в Киеве сотни взлетов и сотни падений.
Но помимо Свято-Печерской киевской лавры, не было в Городе взлета, возвышенней Михайловского Златоверхого.
И не было в жизни Маши еще такого болезненного падения вниз с высоты!