Поскольку первая ее мысль была о подлой ведьме Праховой, отравившей беззащитного Мишу кладбищенской землей. Вторая — о черноглазом Демоне в засыпанном снегом стройном цилиндре и упрямой Даше, наотрез отказывающейся признавать исходящую от него и неумолимо подкрадывающуюся к ним опасность.
А для третьей места в голове уже не хватало…
Из дневника N
Женщина — природа. Женщина — земля. И Ева изменила Богу со Змеем, нареченным затем Сатаной. И Бог проклял женщину и землю. И Дьявола нарекли Великим архитектором вселенной и Князем мира сего…
Вот, вот кто восстала первой, взбунтовавшись против утопического эдема, где не было места смерти!
Ибо бессмертие — это смерть, без смерти — нет жизни, и в смерти — жизнь, и в том одном формула бессмертия. В вечном рождении нового и смерти старого, смерти слабейшего и победе сильнейшего. Скажете мне, что не на этом стоит мир?
Но восставшая была умнее Творца: ее воды и скалы, звери и птицы, деревья и цветы никогда не подчинялись Божьим законам.
И сам Господь, способный заставить море разверзнуться, никогда не призывал его: «Не убивай!» Не уговаривал Льва подставить вторую щеку и «молиться за обижающих и гонящих» его, кролика — не «смотреть с вожделением» на крольчиху, а белку, собирающую на зиму орехи, — «не заботиться о хлебе насущном».
Он только пытался оторвать человека от земли. Но закон земного притяжения был против!
Ибо что бы там ни говорили о наших любви и милосердии, в своей привязанности близким мы скорее сродни зверям, защищающим своих детенышей и их матерей, к китам и дельфинам, поддерживающим раненого собрата, нежели к великому милосердию Христа…
Ибо природа учит нас бороться и выживать.
В то время как Бог учит нас только безропотно принимать смерть.
Господа, вы звери, господа! И в том ваше счастье…
Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорницi,
Бо на вечорницях дiвки — чарiвницi…
Як прийшов вiвторок — зiллячко зварила,
А в середу рано Гриця отруïла.
Як прийшов четвер — то вже Гриць помер.
Маруся Чурай
— Вон он, — сказала Маша.
Даша вылезла из машины Мира и остановилась, держась за дверцу и дуя губы, — особняк рядом с бывшим театром «Бергонье», приютивший ныне одноименное кафе, неприятно озадачил ее сверкающей зеркально-золотой табличкой с надписью «Вход только по карточкам членов клуба».
Мир, немой, с мертвым лицом, вышел и механически подал руку Маше. Та взяла ее, опуская глаза, — мысли о бедном Мише и К. Д. с загадочным голубоглазым кольцом вдруг резко отодвинулись, и стало ужасно стыдно. Так стыдно, что живот прилипал к спине, а глаза пытались симулировать слепоту, лишь бы не видеть его ТАКИМ!
Он автоматом вышел из дома вслед за ними, не отставая ни на шаг, и ни у одной из них не повернулся язык послать ненужного присушенного в другую сторону. Обе покорно уселись на заднее сиденье его машины с компрометирующими номерами и по дороге на Пушкинскую жалели глазами его неподвижный затылок и пытались выпросить прощения друг у друга.
— Я не хотела… Я ж несла бутылку Сани… — слезливо прошептала Чуб.
— Я знаю. Это я…
— Ты ж не знала!
Но то, что теоретически обе они невиновны, почему-то нисколько не успокаивало. И тогда, требовательно подергав себя за нос, Даша утешилась недолговечностью Мировых страданий: «Всего тринадцать часов. Проблем-то! Все равно что отравиться зелеными абрикосами. Стала бы я кромсать себя за то, что случайно дала ему зеленый абрикос? Ну, поболел немного живот, ну, потошнило… Может, даже на пользу ему пойдет. Будет знать, каково это — так влюбляться!»
А Маша попыталась укрыться в том закутке своего сознания, где жила ее бесстрастная логика, невозмутимо доказывавшая ей: нет преступления в том, что она его не разлюбила — потому как и не было никакой любви. Была лишь романтическая мечта о ней, принявшая форму красавца-одногруппника и заполнившая бесконечную пустоту ее жизни, населенную такими же бесплотными фантомами прочих чувств. Мир был тенью из прошлого, где огромные дозы литературных «любовей» и приключений вполне замещали ей реальную жизнь, и она глотала книги одну за другой, словно обезболивающие таблетки, которые больной со стажем пьет еще до того, как начнется приступ…
Но главное, не было никакой любви Мира, которую она могла бы предать. Потому как всего через четыре часа красавцу Красавицкому стыдно будет вспомнить, что он «любил» убогую замухрышку Машу Ковалеву. В то время как Миша… С Мишей — это настоящее. Миша увидел ЕЕ!
Но стоило Маше, вылезая из машины, увидеть остановившиеся глаза Мирослава, как ей снова стало стыдно и мерзко уже оттого, что она пытается оправдаться.
— О’кей, — буркнула Даша себе под нос и с преувеличенной решительностью направилась к дверям клуба. Маша нерешительно пристроилась в хвост — Мир тенью потек за ней.
Толкнув дверь, Чуб оказалась в оправленном в черный мрамор холле и, развернувшись к охраннику у входа, уже открыла рот для вдохновенного вранья, но тут же закрыла его, шлепнув пухлыми губами.
— Даша? — открыл рот страж «Церцеи».
— Алекс? — поразилась она не меньше его. — Что ты тут делаешь?
— Я тут теперь работаю. Сегодня первый вечер… — Он глядел на нее, словно не в силах поверить в собственное счастье, но в то же время робко и с тревогой — и в сочетании с грубыми, выписанными плакатными мазками чертами его лица и амбаловидной фигурой это выражение было почти комичным. — А ты? — зазаикался очередной присушенный. — Разве ты тут… в клубе?
— Да! — гордо выронила та. — Бокс уже начался?
— Давно. Сейчас в самом разгаре. А у тебя…
— Что, ксиву у меня спросишь? — с вызовом спросила его она. — Ну, давай-давай! Мало того, что девка твоя меня догола раздела! Мало, что ты друга моего почти избил! Что я из-за вас на трассе чуть не погибла! — Логики в подобном перескоке с «ксивы» не было, конечно, никакой, но Даша, в отличие от Маши Ковалевой, прекрасно знала: любят и боятся люди отнюдь не логикой.
И потому выиграла в одну секунду.
Простонародное лицо Алекса стало потерянным и несчастным, огромные плечи испугались, массивная фигура угодливо подалась к ней:
— Чуть не погибла? Из-за нас?! На мопеде? — Ему даже не пришло в голову спросить: «А при чем тут мы?»
— Ладно, — царственно распорядилась чуть не погибшая. — После обсудим. Нам в зал нужно. Где он?
— Там… — Ему даже не пришло в голову уличить ее в вопиющем незнании внутренностей клуба! Он рабски кивнул, поднял голову на ее спутников, сиротливо стоявших у двери, и охренело открыл рот: