О нет! Невредимый глаз существа прикрыт. Никакого любопытства к страннику.
А у головы его вертятся две черные птицы с черными клювами: вороны… Сияющие зрачки ощупывают его; головы забавно вытягиваются. Лишь легкой рябью колыхались кончики оперения; без лишних усилий вороны держались на месте. Ибо существо это звалось Одином, а еще Вотаном; вороны же были его неизменными спутниками.
А как же зовут их самих? Это и любопытно, и поучительно! Кто-то ему это объяснял… По-норвежски это будет… Да, точно: Хугин и Мунин. А по-английски, соответственно, — Hyge или Муnе. Итак, первый — это Hugin и Huge. То есть «ум». Нет, этот ему почему-то не интересен. И, словно бы чуя, что попал в немилость, ворон канул вниз и застыл на плече у хозяина.
Munin. Или Муnе. Что означает — «память». Вот чего он ищет. Но, по-видимому, за память надо платить. Ибо хоть и есть у него друг, покровитель среди богов, но мнится ему, что покровитель этот — не Один, чтобы там ни твердил Бранд. А значит, придется платить. И еще он знает, какую возьмут с него цену. И вновь, незваный, явился ему кусочек стиха. Он тоже читался по-английски. Говорилось там о висельнике, что раскачивался на веревке, а та своим скрипом созывала воронье. Висельник же не мог поднять руки и отмахнуться от птиц, а те тянули к нему свои жадные клювы…
Они желали его глаз. Затем они явились сюда. Вдруг одна из птиц увеличилась в размерах, заслонила собой все небо. Черный клюв маячит в дюйме от глаза. Но метит не в невредимый его глаз, а в тот, который ни на что не годен. Тот, который он уже потерял! Но ведь это память: она вернула его в прошлое, в пространство, где глаз все еще был при нем. Руки его оттянуты вниз, они не подвластны ему. Наверное, это Торвин их где-то удерживает. Хотя нет, он способен приподнять их. Но не вправе этого делать. И он будет во всем послушен этим правилам.
Да и птица уже смекнула, что не встретит сопротивления. Она дергается вперед с плотоядным визгом, вонзает ему клюв глубоко в мякоть глаза, вводит его еще дальше, в мозг. И когда белая клякса боли застит ему сознание, сами собой наворачиваются слова, что сказал ему когда-то ждущий рокового часа король.
У ивового брода, у деревянного моста
Спят тихо короли, под ними корабли.
Глубокий, беспробудный сон домашней стражи.
Четыре пальца в линию сложи,
Из-под земли. Могила будет севернее прочих.
Вуффа, отпрыск Веглы, покрывает
Заветный клад. Попасть он должен в руки смельчака.
Итак, он уплатил должное. Клюв выскочил наружу. И в то же мгновение он свалился с могучего древа; кувыркаясь, вертясь волчком, ибо руки его по-прежнему были скованы, он понесся к земле, отделенной от него десятками миль. Впрочем, об этом еще есть время подумать. Руки ему и вовсе не нужны. Тело его целиком подвластно ему; при желании, перевернувшись, он может снова помчаться по направлению к солнцу, а потом, сделав очередной кувырок, устремиться к тому месту, где и должно лежать его тело, к соломенному тюфяку.
Но как же чудно наблюдать за тем, что творится на земле, узнавать фигурки воинов, крестьян, купцов; кажется, все они куда-то спешат, так и пришпоривают лошадей, однако с непостижимой высоты в двадцать миль, где описывает он сейчас круг за кругом, кажется, что им никак не удается сдвинутся с места. Он видит фен, видит и море, а вот и огромные курганы, могильные холмы, что обильно поросли зеленым дерном. Это не сотрется из памяти, и в следующий раз он об этом поразмыслит. Теперь же у него лишь одна задача, и примется он за нее немедленно по возвращении, немедленно по водворении души в земную оболочку, в тело, которое лежит вон там, на тюфяке, тело, которое еще раз станет принадлежать ему…
* * *
Порывисто дернувшись, Шеф прервал свой сон.
— Мне необходимо это запомнить. Но писать я не обучен, — смущенно проговорил он.
— Я умею писать, — неожиданно отозвался Торвин. Сидя на лавке в шести футах от него, он едва был заметен в слабых отблесках засыпанного очага.
— Как же так? Ты умеешь писать, как христианин?
— Могу и как христианин… Но могу и как норвежец, как жрец Пути: ибо я знаю руническое письмо. Что же я должен записать?
— Пиши быстрее, — предупредил Шеф. — Мунин вернул мне боль, а с ней и эти слова…
Взяв буковую дощечку и ножичек для резьбы, Торвин весь обратился в слух.
У ивового брода, у деревянного моста
Спят тихо короли, под ними корабли…
— Знал бы ты, каково это, писать по-английски, да еще рунами… — пробурчал себе под нос Торвин, но Шеф его не услышал.
* * *
Воины Великой Армии собирались на свой сход подавленными и угрюмыми. Состояться он должен был за три дня до наступления праздника, которым христиане отмечают рождение своего Бога, у восточной стены города. Семь тысяч воинов могут заполонить всю округу, и уж совсем нелегко найти место для схода зимой, когда закованные в доспехи воины вдобавок закутаны в семь одежек, лишь бы спастись от пронизывающих ветров и лютой непогоды. Но, разобрав перед приступом все дома на этой стороне, Шеф тем самым освободил пространства довольно, чтобы армия разместилась у стены, заключив в неровный полукруг гигантский ее участок.
В центре же того полукруга разместились Рагнарссоны со своими подручными. Тут же реял вороний стяг. В нескольких шагах от них, обвеваемый со всех сторон шафрановыми плащами, стоял темноволосый человек, король Элла. Точнее, бывший король. Белизна же лица его была такова, что Шеф, наблюдавший за всей сценой с расстояния в тридцать ярдов, даже сравнил ее с белизной изнанки сваренного яйца.
Ибо король был обречен на нечто страшное. Армия еще не вынесла свой приговор, но он уже витал над ним с неумолимостью рока… Еще немного, и король Элла услышит лязг оружия, которым армия выразит одобрение решению вождей. И тогда они приступят к нему и вытворят нечто подобное тому, что сделали и с королем Эдмундом, и с королем Маелгуалой, да и со всеми другими ирландскими королями, на которых оттачивал Ивар свои клыки. Участь его была решена. Это он посадил Рагнара в orm-garth, а потому даже Бранд, даже Торвин признавали, что сыновья Рагнара имеют право на его кровь. Более того, обязаны ее пустить. Армии же оставалось со всем здравомыслием проследить за тем, чтобы все было исполнено как должно и в полном согласии с воинской честью.
Но собралась она здесь не только затем, чтобы утвердить смертный приговор своему врагу. Ибо на сей раз она готова была предать суду своих вождей. И сам Ивар Рагнарссон, и даже сам Сигурд Змеиный Глаз не могли вполне быть уверены в том, что вернутся со схода в свои шатры, сохранив в неприкосновенности жизни, тела или, по крайней мере, репутации. В воздухе собиралась гроза.
Когда солнце достигло — по понятиям английской зимы — своего зенита, Сигурд, набрав в легкие воздуха, крикнул:
— Мы — Великая Армия! И мы здесь для того, чтобы обсудить дела сегодняшние и дела будущие. Мне многое хочется вам сказать… Однако до меня дошли слухи, что в армии есть люди, которые недовольны тем, как был взят город. Может быть, кто-то из этих людей выйдет и сам нам расскажет, в чем дело?