Возьмем Эйфелеву башню. Она высится посреди города, как длинная свеча, поставленная в центре блюдца, у всех на виду. В дождь, грозу или бурю, глухой ночью или ясным утром – всегда с разных сторон к ней обращено множество взглядов, которые укрепляют ее, пригвождают к стене реальности. Или пирамида Хеопса, Стоунхендж, Колосс Родосский: это такие значительные, оставившие след в истории постройки, они стабильны уже сами по себе, явственны и незаурядны; множество людей помнят о них, думают о них, рассматривают фотографии и открытки с ними, а потому Стоунхендж и пирамида не могут не быть всегда – и если вокруг полно зевак, и если пусто. Но кривой овраг и пыльные кусты вдоль старой железнодорожной насыпи… Нет-нет, это же несерьезно, они слишком обыденны, слишком дурны и безобразны в своей мертвой бессмысленности. Никто никогда не рассматривал этот пейзаж, чтобы запомнить его. Эйфелева башня расположена словно на шумном, ярком перекрестке, на столбовом пересечении магистральных дорог реальности, а места вроде этого – будто в дальних, затянутых блеклой паутиной закоулках пространства, и когда их никто не видит, они сами собой накрываются густыми тенями, цепенеют, впадают в спячку, растворяясь в теплом сумраке. Овраг, кусты и редколесье теряют свой смысл, поглощаются небытием и становятся аморфной субстанцией неопределенного цвета, которая лишь под чьим-нибудь взглядом может вновь обрести суть и форму оврага, кустов, редколесья; ночной пейзаж есть, только когда его видят, а когда не видят – его нет как нет.
Но сейчас пейзаж присутствовал просто потому, что ведь не могли они с Валерией висеть в пустоте. На смятой траве была расстелена рубашка Андрея, он лежал на ней спиной, а на нем лежала Валерия.
– Здесь неприятно пахнет, – сказала она, приподнимаясь. – Пойдем.
Андрей моргнул, пытаясь отделаться от ощущения, что, пока они лежали неподвижно, с закрытыми глазами, вокруг была лишь серенькая, тихо пузырящаяся пена ночи, и только теперь, когда они зашевелились и посмотрели на окружающее, ничто под их взглядами мгновенно обратилось склоном насыпи и глинистым оврагом.
– Интернат уже закрыли, – возразил Андрей. – Дежурный внутрь не пустит.
– Не лежать же здесь всю ночь.
– Почему? Можно и…
– Нет, холодно будет.
И вправду становилось прохладно. А еще очень уж тоскливо. Неудачное место для любви, неудачное время. Ночью в таких местах хочется умереть.
– Ладно, пойдем.
Валерия встала на колени, Андрей сел, натягивая рубашку.
– Ноги тут поломать можно, – пробормотал он спустя минуту, обходя овраг и шелестя сухим бурьяном.
Валерка шла следом, обеими руками вцепившись в его ремень. Еще одна особенность подобных мест – тишина, такая же мертвая, как и все остальное: ведь если здесь и есть что-то, способное издавать звуки, то нет никого, кто эти звуки может услышать… а значит, и звуков никаких нет. Но сейчас тишину нарушали треск бурьяна и шорох осыпающихся по склону твердых комочков глины.
Миновали овраг, обошли лужу грязи. Возле дерева, растущего немного в стороне от границы редколесья, Андрей остановился и сжал ладонь Валерии.
– Ты чего? – спросила она.
Он молчал, глядя то на оставшуюся позади насыпь, то на деревья, сквозь которые должно было виднеться поле, но не виднелось ни черта, лишь черная пустота.
– Что случилось?
– Понимаешь, я вдруг направление потерял. Не могу сообразить, куда идти.
– Как это потерял? – Валерия шагнула ближе. – Не говори так, а то мне становится страшно.
– Извини, Валерка, просто смотрю… вокруг темно и…
– Испугался?
– Нет, при чем тут? Не испугался. Ну, то есть, может, и испугался, но не в том смысле, что темноты, а просто тут так…
– Грустно? – спросила она после паузы. – Здесь грустно, да? Мне тоже кажется.
– Вот, грустно. Или даже не грустно, а… Не могу сказать как. Мы вроде не на Земле, а непонятно куда попали.
– В Атлантиде, – сказала Валерия, подумав. – Провалились сквозь время и попали в Атлантиду.
– И интерната больше нет, – подхватил Андрей, обрадованный, что она понимает. – Ни фермы, ни коровников…
– И железной дороги тоже нет, а вместо нее… Ой, откуда эта веревка?
В кроне дерева зашуршало, и Андрей различил свисающий канат. Тот медленно плыл над землей, цепляясь за ветки. Лохматый конец мотался из стороны в сторону.
– Что это такое? – прошептала Валерия.
Прозвучало сдавленное проклятие. Когда на них стало медленно падать что-то округлое и темное, Андрей отскочил, потянув за собой Валерку.
Он споткнулся и сел в траву, выпустив руку девушки, глядя на большую корзину, которая, ломая ветки, опускалась сквозь крону. Воздушный шар слабо мерцал в темноте. Кажется, он был поврежден: сфера морщилась, из нее с тихим шипением выходил газ. В конце концов корзина ударилась о землю, а шар повис, запутавшись в ветвях. Невысокий мужчина выбрался из корзины и встал перед невольными свидетелями аварии, уперев руки в бока.
– Прилетели, значит, – произнес он, поправляя широкополую соломенную шляпу. – А все из-за вас.
– Почему? – спросила Валерка.
Незнакомец повернулся и заглянул в корзину. Странное дело: в первое мгновение Андрей не заметил на нем никакой шляпы, и только когда мужчина коснулся ее пальцами, она обозначилась, проявилась на голове.
– Понадеялся на вас, лег вздремнуть, шар к дереву и подплыл, – пояснил он, копаясь в корзине. – Теперь зашить надо, пока газ весь не вышел, ага.
– Вы нас видели сверху? – Валерия наконец сообразила, что все это время за ними, возможно, наблюдал с небес какой-то старый извращенец. – Зачем вы тут висите?
– Говорю ж: долго не смотрел, только увидел, сразу устроился поспать. Ну, думаю, меньше чем за час они не управятся, значит, есть немного времени перед дорогой. Спешу я, но устал сильно, вот и, ага…
Мужчина – то есть силуэт, слабо озаренный висящей на стропе масляной лампой, – вытащил откуда-то мерцающий серебром клубок. Пока они с Валеркой разговаривали, Андрей пытался сообразить, как называть незнакомца. Неудобно все время соотносить его со словом «мужчина»… Тот, кто летает на самолете, – летчик, в вертолете – вертолетчик. А кто летает на воздушном шаре? Воздушник? Шаровик? Воздухошарник?
– Вы кто? – спросил Андрей.
– Брежия, – сказал мужчина. – Лито Брежия, ага.
Его фигура проступила в полутьме явственнее. Произнесенное имя будто высветило подробности, как на фотобумаге, проявились длинные седые усы, матросская майка в черно-белых полосках, крепкие руки, короткие штаны, толстые волосатые щиколотки, кеды…
– А вас как звать?
– Я – Валерия, – сказала Валерка. – А это Андрей.
– Вижу, ага. – Лито Брежия прищурился. Кажется, он до сих пор тоже видел молодых людей не очень-то ясно, а теперь вот разглядел в подробностях.