Но сейчас Даша поняла то, чего просто не понимали они, — она не играла! Она рисовала спектакль. Ее руки и тело выписывали магический узор. Каждый жест был частью таинственного ритуала. Глаза Сары оставались сухими, а руки плакали. Ее повернутая к залу спина излучала такое страдание, что у Даши сжималась грудь. Одним точным поворотом головы она заставила сердце Чуб рухнуть в живот… и не было разницы: красива она или дурна, худа или толста, высока или низка — она была повелительницей, она сжимала зал в кулаке. Она перебирала их чувства, как арфист — струны арфы. От каждого ее пальца шла цепь невидимой силы…
Как и у Кати?
Быть может, Сара и правда была рыжей колдуньей? А может, Бернар играла так потому, что и сама была дочерью куртизанки — такой же, как ее героиня? А может, потому, что, как и Маргарита Готье, актриса сама была больна туберкулезом и знала, что значит умирать?
Но, в миг смерти Маргариты, Даша, прекрасно знавшая финал, вдруг заревела так громко и горько, что поразилась сама себе. Справа тоненько выли две кокотки в одинаковых шляпках, за спиной — громко хлюпал носом гимназист. Сидящая справа девица нервно протирала очки, ее близорукие застывшие глаза напоминали блюдца с водой.
— Ма-у, ма-у, — заплакала Пуфик и выругалась на русско-французском. — Merde, merde… [9] Сволочь этот Арман!
Не обнаружив в кармане платка, Чуб быстро промокнула глаза кошачьим хвостом.
— Не могу, не могу, умру: так ее жалко! — простонал кто-то сзади.
И Даша осознала, что кое в чем Катя, несомненно, права. С Лилией или без, Сара имела странную власть не только над сердцами людей, но и над самой смертью. Во всяком случае, когда маленькая тонкая женщина в белом платье откинулась на одеяло и замерла без движения, Дашу ударило током — будто убийство несчастной куртизанки, скончавшейся от неизлечимой болезни, неизлечимой любви и неизлечимого предательства любимого, сталось у нее на глазах. И она, Даша, не помогла, не спасла, не вмешалась…
Она знала — это просто искусство. Великое! Великая Сара жива… Но не могла поверить — как ни старалась, не могла до тех пор, пока умершая не вышла на бис.
И возможно, поэтому публика вызывала ее снова и снова, будто все никак не могла убедиться, что такая невыносимо реальная смерть просто померещилась им.
* * *
–..к сожалению, это единственная стóящая зацепка, которую раскопал депутат, — сказала Катерина Дображанская, выходя из машины. — С 1919-го по 1936 год Жорж, к тому времени уже Георгий Олимпович Архангельский, работал истопником на Шелковичной, 17.
— Он вроде бы был дирижером? — уточнила Маша, выбираясь на тротуар вслед за ней. Она помолчала, ожидая, пока Катина машина с шофером отъедет, и присовокупила: — Хотя после революции люди меняли работу и покруче…
— Вот этот дом. Бывший ЗАГС, — представила Маше здание Катя. — Забавно. Здесь и мои родители когда-то расписывались.
Сейчас дом на Шелковичной имел побледневший вид. Но не бледный… Не зря двухэтажный ренессансный палаццо с полукруглыми окнами издавна звали в Киеве Шоколадным домиком, или того проще — Шоколадкой, из-за удивительного, вкусного, сладко-коричневого цвета его лепных стен. Но нынче Шоколадку словно покрывала белая патина пыли забвения. Казалось, коричневый дом поседел.
Но он жил. Точнее, оживал. И у двери его висела табличка:
КИЕВСКИЙ МУЗЕЙ РУССКОГО ИСКУССТВА.
ДЕТСКАЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ
работает
экскурсии с 11.00–16.30
экспозиция до 19.00
выходной — понедельник, четверг
— Сегодня закрыт, — сказала Катерина.
— Охранника нет, — определила Маша, приложив руку к стене. — Дом говорит, он отошел куда-то.
— Отлично. Пускай погуляет, — вытянув палец, Дображанская начертила над головой штрихообразный — временный круг Киевиц.
В двери щелкнул замок.
— А дом рад нам, — оценила жест Маша. — С ним давно никто не общался. Прошлая Киевица Кылына за что-то не любила его.
— Уже интересно, — Катя толкнула тяжелую резную дверь, сделала шаг и остановилась, с грустной улыбкой глядя на парадную мраморную лестницу. — А я знаю ее. Тетя отдала мне все свадебные фотографии папы и мамы. Они как раз на этой лестнице сняты.
Маша промолчала — каждый раз, когда Катя поминала покойных родителей, она немела, не зная как выразить ей сочувствие. Но Дображанская сама заполнила неловкую паузу:
— Наверное, у половины старых киевлян есть свадебные снимки на этой лестнице. Ты не помнишь, когда ЗАГС закрыли?
— В 1980-м. С тех пор он почти 30 лет на реставрации.
— А когда Кылына стала Киевицей?
— В 1979-м.
— Тогда, пожалуй, она не просто не любила Шоколадку. Она реально на нее взъелась. Любопытно, за что?
Киевицы поднялись по двухмаршевой лестнице. Следуя на второй этаж, Катерина недовольно покачала головой. От прекрасного лепного потолка осталась половина, вторая — печально демонстрировала желающим древние деревянные перекрытия. Потолок походил на нищего, выставляющего свои убожества всем напоказ, в надежде на помощь.
Ковалева ласково погладила перила — как больное животное: «Потерпи, Шоколадка, все будет хорошо…».
Второй этаж повстречал их квадратной комнатой в мавританском стиле, покрашенной наполовину в белый, наполовину в бирюзовый цвет.
— Они закрасили двумя цветами многоцветную роспись, — нажаловалась Маша от имени дома. — Ему не нравится…
— А как ты слышишь дома? — спросила вдруг Катя.
— Как и людей. Они очень похожи на нас… Одни молчуны, слова не выдавишь, другие — буки и вредины, третьих невозможно упросить замолчать, только поймут, что я слышу, норовят рассказать мне всю свою жизнь, иные осторожничают, пятые откровенно боятся…
— Чего им бояться?
— Того же, чего и людям, — что открывшаяся тайна ускорит их смерть. Например, на Подоле есть дом. Под ним лежит клад времен Аттилы. Гробница Тутанхамона меркнет в сравнении с ним! Но если кто-нибудь узнает об этом, дом непременно снесут. А он хочет жить.
— И что это за дом?
— Прости меня, Катя, — стеснительно скуксилась Маша, — но я обещала ему, что не скажу никому.
— Значит, правильно он доверился только тебе, — усмехнулась Дображанская.
Мавританская комната провела их в почти стометровый белоснежный зал в стиле барокко. Тут реставрационные работы были закончены. Вдоль стен на мольбертах стояли работы малолетних художников. Но густая белая нарядная лепнина на стенах и потолке томилась, как красная девица, запертая строгими родителями в детской, и мечтала об ином — балах и приемах, раутах, танцах, торжествах, комплиментах…