Это произошло на вечеринке, одной из тех, которые организовывались на средневековых итальянских виллах для немецких офицеров и их местных подружек. Я получил задание выкрасть несколько бумаг, и, чтобы пробраться на эту вечеринку, мне пришлось напялить смокинг. На самом деле я был просто вором. И совсем никакой не патриот и уж тем более не герой. Просто отцы-командиры признали мои способности и сделали их официальными. Но одна из дам, подружка какого-то вояки, принесла с собой фотоаппарат и щелкала им без передышки, снимая офицеров, а я попал в кадр, когда проходил через зал. Я был уже на полпути, и щелчок фотоаппарата заставил меня обернуться. Так я и засветился, а это грозило опасностью не только для меня, но и для всей организации.
Дело в том, что во время войны все фотографии печатались в государственных лабораториях под контролем гестапо, а по фотографии было легко установить, что я не был в списке приглашенных. Любой чиновник обнаружил бы это при тщательном просмотре. Оставалось одно – попытаться как-то выкрасть эту пленку.
* * *
Она заглядывает в комнату английского пациента, чтобы убедиться, что он еще спит. Он наверняка сейчас далеко в пустыне, а бедуин, сидящий рядом с ним, погружает пальцы в темную пасту, которую разводит в чаше, сделанной из соединенных подошв ног, и накладывает ее на его обгоревшее лицо. Она словно чувствует, как тяжесть руки бедуина ложится на ее щеку.
Она идет по коридору и забирается в свой гамак, который резко качнулся, когда ее ноги отрываются от пола.
Перед тем как уснуть, она чувствует некоторое оживление, прокручивая в памяти все события дня, принеся их с собой в кровать, как ребенок приносит учебники и карандаши. Кажется, в течение дня смена кадров и сцен происходит в беспорядке, пока не наступает этот момент, когда она все раскладывает по полочкам, ее тело наполнено рассказами и сюжетами. Вот, например, история Караваджо, которую он рассказал ей сегодня. Его порыв, драма и фотография, сделанная украдкой.
* * *
Он уезжает с вечеринки на машине. Автомобиль, темный, словно чернильное пятно на фоне светлой летней ночи, медленно, со скрежетом продвигается к воротам по усыпанной гравием дорожке, огибающей виллу.
Весь остаток вечера на вилле Козимо он не сводил глаз с женщины с фотоаппаратом, увертываясь всякий раз, когда она направляла объектив в его сторону. Сейчас, когда он уже знает, чем это грозит для него, он успевает отвернуться. Затерявшись в толпе и прислушиваясь к тому, о чем они разговаривают, он узнает, что женщину зовут Анна, что она любовница офицера, который отправляется завтра на север, через всю Тоскану, а сегодня проведет ночь вместе с ней здесь, на вилле.
Он мучительно ищет решение. Смерть женщины или ее внезапное исчезновение вызовет подозрение. Сейчас все, что выходит за рамки обычного, подлежит расследованию.
Через четыре часа он бежит в носках по траве, подминая под себя свою тень, отбрасываемую лунным светом. Добежав до дорожки, усыпанной гравием, он останавливается, потом медленно крадется вдоль нее. Он смотрит вверх, на освещенные прямоугольники окон виллы Козимо, временно ставшей дворцом военных жен.
Луч света от фар, словно неожиданная струя воды, вырвавшаяся из брандспойта, окатывает комнату, по которой он крадется, и Караваджо снова застывает на полушаге. Он видит огромную кровать, на которой лежат мужчина и женщина, та самая, что фотографировала на вечеринке. Мужчина, явно собираясь заняться с ней любовью, что-то нежно шепчет ей на ухо, перебирая пальцами ее белокурые волосы. Она тоже видит Караваджо, и он уверен, что она тоже узнала его, хотя он стоит здесь сейчас в чем мать родила. Конечно же, она узнала того мужчину на вечеринке, которого сфотографировала, потому что по чистой случайности он стоит сейчас точно в такой же позе, как и там, наполовину повернувшись в удивлении на свет фар, который раскрывает его наготу в темноте. Пятна света скользят в дальний угол темной комнаты и исчезают.
Все снова погружается в темноту. Какое-то время он не знает, что ему делать. Продолжать ли дальше поиски? А вдруг она шепнет своему любовнику, что в комнате еще кто-то есть? Голый вор. Голый наемный убийца. А может, подкрасться к этой парочке и свернуть похотливому немецкому офицеру шею?
До него доносится тяжелое прерывистое дыхание мужчины. Женщина молчит, но он слышит, как она думает, и ощущает, что ее глаза смотрят в темноту, туда, где стоит он. Точнее будет сказать, не думает, а раздумывает. Вот ведь какая мудреная штука – слова: добавь приставку, и слово уже будет иметь другое значение. Раздумывать – значит «размышлять», то есть разбрасывать мысли мелкоячеистой сетью, вроде липкой паутины или безжалостных капканов… Его друг как-то говорил, что слова намного мудренее скрипки. Он вспоминает черную ленту в волосах блондинки.
Он слышит звук другой машины, которая сейчас повернет, и ждет нового луча света. Лицо, выплывшее из темноты, все еще выглядит как нож гильотины над ним. Луч света скользит по ее лицу, по телу офицера, по ковру и снова доходит до Караваджо. Это просто невыносимо. Он трясет головой, затем рукой проводит по горлу. В руках у него фотоаппарат, она должна понять. Темнота опять скрывает его. Он слышит стон наслаждения, вырвавшийся из ее груди, и понимает, что женщина не выдаст его. Это ее ответ на его просьбу, без слов, без намека на иронию, просто временный контракт, сигнал, что она все поняла, и теперь можно спокойно пробраться на веранду, спрыгнуть вниз и раствориться в темноте.
* * *
Найти ее комнату было гораздо труднее. Он проник в здание и молча прошел по длинным коридорам под полуосвещенными фресками семнадцатого века. Где-то в глубине дома, словно темные карманы в золотом камзоле, находились спальни. Но там дежурила охрана, и единственным шансом добраться туда было прикинуться простачком. Он полностью разделся и спрятал одежду на клумбе под окнами.
И вот, совершенно голый, он семенит по лестнице на второй этаж, где стоит охрана. Перегнувшись через перила, они хохочут, а он, согнувшись, что-то бормочет, пытаясь объяснить, что ему было назначено здесь свидание, под фресками или в капелле. Это ведь здесь?
Они пропускают его. Еще один длинный коридор на третьем этаже. Один охранник – у лестницы. Другой – в дальнем конце коридора, слишком дальнем для Караваджо. Для него это поистине театральный проход, и роль свою предстоит сыграть под пристальными взглядами, подозрительными и насмешливыми одновременно, поставленных здесь охранников. Он идет, останавливаясь, чтобы взглянуть на фрагмент фрески на стене, где изображен осел в роще. Прислонившись к стене, он закрывает глаза, словно набираясь сил, и снова пускается в путь, сначала спотыкаясь, но тут же берет себя в руки и вот уже шагает бодрым военным шагом. Свободной левой рукой он приветствует херувимов на потолке, с такими же голыми задами, как и он, в быстром вальсе проносящихся мимо него, святых, которые летят над ним, покрывая его обман и охраняя его жизнь, вора, пробравшегося на эту виллу, дабы во что бы то ни стало выкрасть пленку.