Тогда Толстый выматерился, обещая поджечь к едреням никчемную тупую хибарку, расставить бойцов у окон и перестрелять всех тварей, которые оттуда полезут. На это из-за двери ему твердо пообещали спустить волкодава с цепи. А потом объяснили, мол, хорош врать, какие еще раненые? Кто вам поверит, бандитская сволота? В городе боев нет.
Толстый аж прокашлялся от такого приема.
– Свистун, прими!
Вывалив тушу Скелета на руки подчиненному, Толстой с бравым кряканьем поправил на себе форму, поправил фуражку, съехавшую набок, и чуть ли не строевым шагом подошел к двери. Он заговорил совсем другим голосом, это вообще был какой-то другой Толстый. Рэм слышал его сквозь пелену и удивлялся – той частью сознания, которая все еще сохранила силы откликаться на происходящее снаружи.
– Я не знаю, кто вы, быть может, медсестра или фельдшер, но в данный момент вы разговариваете не с уголовным элементом, а с представителем командования Повстанческой армии. Выполняя боевую операцию, наша воинская часть понесла потери. Нам не нужен ваш спирт или ваше имущество. Но мои товарищи нуждаются в быстрой и квалифицированной медицинской помощи. Мы готовы за нее расплатиться с вами по чести, но если вы не сочтете возможным помочь соотечественникам, сестра, мы вынуждены будем принять…
Бух!
Дверь распахнулась, ручка ударила в стену. Прямо в нос Толстому уперлись два ствола старого тяжелого дробовика. Смуглокожая, плосколицая и широкоскулая женщина в унтер-офицерской шинели и медсестринском платке процедила:
– Кто тут тебе соотечественник, палач?
Если бы кто-нибудь приложил к ее физиономии тарелку, то лоб, щеки и подбородок точно коснулись бы краев, но приплюснутый нос ни при каких обстоятельствах не дотянулся бы до серединки.
– Так вы – пандейка! – воскликнул Толстый с недобрым изумлением.
Хрензапомнишь непонятным образом ухитрился, не отпуская Рэма, передернуть затвор винтовки. Дикую дивизию, наступавшую вместе с Монархическим корпусом с территории Пандеи на северную часть уезда, помнили очень хорошо. Ее чудом остановили в дневном переходе от форта Кажется, союзники перессорились, а иначе давно развевался бы над Черогу пандейский пятихвостый штандарт…
Женщина в левой руке сжимала поводок, прицепленный к ошейнику фантастической псины, больше похожей на громадную крысу, густо обросшую клочковатой шерстью. Псина ответила на щелчок затвора долгим утробным рычанием.
– А, у вас и на самом деле раненые… – констатировала хозяйка больнички. – Что ж вы сразу-то не сказали? Никогда ничего толком не объяснят! Втаскивайте. Только ноги всем вытереть! Я тут грязи не потерплю!
Псина посмотрела на свою госпожу с тоской во взоре: ну, может, разрешишь их… разочек… того? А? Мясо же, мясо! Та в ответ угрюмо рявкнула на собаку, и собака тихо убрела внутрь. За ней по полу волочился натуральный крысиный хвост – длинный, тонкий, голый.
– Вот же тварь помойная… мутантина! – заметил Свистун.
– Да нет, просто горских кровей, потому и нос такой, – машинально ответил ему Толстый, помогая заволочь Скелета внутрь.
– Я про собаку…
И тут на Рэя накатила дурнота Он уже плохо видел, плохо слышал и плохо соображал. Кажется, его где-то положили на… на… плоское… содрали остатки шинели, располосованной осколками, содрали форму, заляпанную кровью, содрали сапоги, содрали вонючее исподнее… Потом оставили на холоде… Он едва различал раздраженные голоса где-то над собою и в стороне. Что-то там про двух мертвецов… сами вытаскивайте и закапывайте… сами раздевайте!.. это не моя работа… а этот… этот… просто кровью истек… да кто его знает, выдержит, если здоровый… как получится… два осколка через грудь борозды ему пропахали и ушли… еще один навылет… четвертый… четвертый… смотри-ка, торчит…
В плечо Рэму ударила оглушительная боль. Словно плечо его – пивная бутылка, и какой-то злодей со всего маху ударил по бутылке молотком. Ему показалось, что плечо его звоном разлетелось вдребезги. Потеряв от боли зрение и слух, он рефлекторно согнулся и вновь разогнулся, ударившись черепом о твердую поверхность. Вой вырвался из Рэмова горла.
Какое-то время он не понимал ничего из происходящего вокруг. Потом реальность вернулась к нему рывком. Оказывается, прошло не столь уж много времени.
– …чем я его кормить буду?
– Послушай, ты, кончай булькать! Вот тебе сала, – с этими словами Толстый вынул из кармана шинели шматок, обвернутый чистой тряпицей, – Сменяй на крупу. Харчуйся сама и ему давай. Потом еще дадим, не беспокойся, только сбереги нашего товарища… А не сбережешь, я тебе вот в эту самую башку лично пулю положу.
Он приставил медсестре револьверное дуло к переносице. Но она только смотрела на Толстого холодно и презрительно. Во всяком случае, Рэму казалось, что именно презрительно, – как следует разобрать он не мог, перед глазами плыло. К тому же темно, окна-то закрыты ставнями… Зато он отлично расслышал, как женщина сказала Толстому, когда он отвел револьвер:
– Мне срать на тебя, на твою пушку и на твое сало. Просто мне положено заботиться о больных и раненых. И я буду заботиться, хоть трава не расти. Даже о таких уродах, как вы все.
– Мое дело предупредить, – ответил ей Толстый. – Всё, мужики… то есть, бойцы, уходим. Всё!
И на прощание крепко сжал Рэму руку.
– Дождись, брат. Хрен бы мы без тебя хлеб спасли…
Рэм хотел было ответить, но слова давались ему с трудом. Он еле шевелил губами, всякий осмысленный звук мог обернуться в его устах стоном или хрипом Он только услышал, как бухнула дверь приемного покоя, потом вторая – входная, как заскрипели под солдатскими сапогами приступки. Стало тихо.
Женщина склонилась над ним. Пахнет от нее табаком. Кажется, ей лет тридцать пять. Тоненькая, словно цветочный стебель. Волосы острижены коротко. Лица не разглядеть. Голова кружится, реальность идет волнами, где тут разглядеть лицо?
Теплая влажная материя ложится ему на грудь и медленно-медленно перемещается туда, где больно, туда, где больнее всего. На Рэма накатывает чернота Кажется, он опять принимается стонать. Или нет?
– Цыть! Терпи. Надо раны тебе обработать, – сварливо говорит ему женщина. Голос у нее глухой, грубоватый, мужицкий. Но руки – ласковые, осторожные.
– Как тебя… – язык заплетается.
– Меня зовут Тари. А теперь заткнись.
Он пытается сказать, что его зовут Рэм. Неудобно как-то: женщина, надо представиться… Но медсестра кладет ему ладонь на рот и произносит сухо, зло:
– Я же сказала, заткнись! Тебя зовут ублюдский комиссар, я знаю.
Больно! Больно!
И холодно.
Он так устал!
Но какого хрена цепляться за эту жизнь? Что у него в этой жизни? Даны у него нет. Даны вообще нет… Говорить не о чем. Думать – и то не о чем. Кругом мгла и холод. Хотел писать про старые времена? Восхищать и учить людей? Никому ни рожна теперь не нужно! И лучше бы тебе спокойно сдохнуть в тупой провинциальной халупе, в уездной больничке, рядом со злой стриженой бабой. Отдохнешь хотя бы… Отоспишься…