Тогда Рэм все-таки сказал – зная, что если скажет такое хоть раз, то впоследствии придется повторять и повторять, – ему хотелось успокоить Дэка:
– Так точно, брат.
И тот улыбнулся.
* * *
…Две роты грузили по закрытым деревянным вагонам мешки с мукой, большие стеклянные бутыли с растительным маслом, тюки с чаем и солонину – ее оказалось совсем немного. Смеркалось. На перроне, у самого локомотива, два «светляка» указывали путь грузчикам в шинелях. Во-первых, единственный на весь вокзал целый фонарь, сиявший ночным солнышком. Во-вторых папироса в руке у кряжистого широкоплечего старика с окладистой бородой, стоящего под фонарем Он был облачен в добротный пиджак старого покроя, домодельные штаны и сапоги; на голове красовался картуз времен Регентства; солидное чрево, туго обтянутое жилетом, посверкивало серебряной цепочкою от карманных часов.
Усталые солдаты время от времени приставали к бородачу с вопросами: «Вот бы еще табачком разжиться… имеется табачок? А конфекты есть в наличии?» Старик молчал и хмурился, не обращая на них внимания. Время от времени он бросал сердитые взгляды на двух офицеров, расхаживавших по платформе назад и вперед.
Толстый предусмотрительно поставил караул из десяти самых сознательных и притом абсолютно трезвых бойцов на привокзальной площади – оттуда и переносили снедь к поезду. Еще один караул отрядил к тем вагонам, куда она перемещалась. По мнению Толстого, даже при таких мерах предосторожности ушлые ловкачи успеют спереть кое-что прямо на ходу. Поэтому он бродил вместе с Рэмом туда-сюда, сжимая в руке револьвер и грозно поглядывая на солдат. «Все равно понаворуют, – вполголоса сказал он Рэму. – Но все-таки не так много, при нас-то».
– Ты понимаешь, куда поехал Фильш? – задал он вопрос как бы нехотя, мимоходом.
– Откуда? Ты же знаешь, я его терпеть не могу. Как откроет рот, так хочется вогнать туда пулю. Бывают люди, которые вызывают раздражение… ни почему. Начал говорить, да просто подошел, посмотрел, по плечу похлопал, но особенно если все-таки заговорил – и сразу думаешь: «Пропади ты пропадом! Зараза, а не человек». В общем, Фильш. «Р-революционная необходимость требует обобществить баб, товарищи! Наступает новая эра, частной собственности не будет, бабами станут владеть все люди, и никто не уйдет обиженным!»
Толстый заржал в ответ и ржал долго, смачно, заливисто. Аж с прихрюкиваниями. Из темноты донеслось два или три ответных ржания: солдаты не знали, к чему это командирское веселье, но моментально заразились им.
– Точно обрисовал, мужик. Бывают такие люди. И называются они – хонтийские вонючки. Или, для разнообразия, пандейские дикари. Но в пандейцах есть все-таки хоть какая-то животная честность. Драться – так драться, дружить так дружить… А вот хонтийцы… не-ет, эти хитрые, эти норовят в спину, обманом.. Нет, брат, на свете сволочи хуже хонтийца. Они всюду пролезают и всюду ставят своих людей. Ты знаешь, что им по вере в некоторые дни и часы жрать разрешается только рыбу и чеснок? То-то они и вонючки…
Рэм со студенческой скамьи помнил: никогда, ни в каком столетии не водилось такого у хонтийцев, чтобы им позволялось питаться только рыбой и чесноком. Ерунда какая-то, выдумки. Но, во-первых, Толстого хоть как на слове лови, он все равно будет дуть в свою дуду. И, во-вторых, многовато последнее время хонтийцев в форте. Особенно на складах и в Совете. Почему их так много в Совете? Самые большие смутьяны – хонтийцы. И самые большие сторонники Трудовой партии – тоже хонтийцы. Раза три они предлагали Дэку свергнуть брата, национализировать все ценное и пригласить товарищей из Трудовой партии для создания «настоящего революционного правительства». Тот пока держится.
Одним словом, Рэм смолчал.
– Так вот, мужик, я тебе скажу: Фильш уехал в столицу. Рад об этом не знает, а вот Дэк – знает. Лично разрешил. В столице нынче сумасшедший дом. Про переворот слышал?
Рэм пожал плечами. Слухи, сплетни… какой-то Совет советов…
– Ну ты глушня. Тоже мне комиссар! Умный, а все от людей отгораживаешься. Ладно. Фильш. У него в Трудовой партии большие связи. Он теперь ходит в доверенных лицах у самого Гэла Кетшефа. А Гэл Кетшеф у них в правительстве – наркур продовольствия.
– Кто? – не расслышав переспросил Рэм.
– Наркур. То бишь народный куратор, а по-старому – министр. Национальность у него характерная. Матерый хонтийский кровосос. Никого не пожалеет.
Рэм промолчал. Ему не нравился этот разговор. Хорошо было в Университете: всех, кто его окружал, он делил на тех, кто может написать умный текст и кто не может. Первые делились еще по степени умности текстов. И как-то наплевать было, хонтийцы они, архипелагцы, пандейцы или срединный народ…
– Молчишь? Оч-хорошо! Мужик, я тебе скажу, ты как-то запаздываешь. Давно надо было определиться: с нами ты или с ними.
Рэм встрепенулся:
– С кем – с ними?
И тут у Толстого вся повадка сменилась. Был – грубиянище, медведь, хамло, а стал – дельный человек с цепкою хваткой. Толстый неторопливо закурил, глядя на Рэма этак оценивающе, с прищуром. А потом сказал:
– Ты понимаешь, с кем. Неделю назад, сразу после переворота, в столице издали декрет: Рабочая гвардия превращается в Рабочую алую армию. РАлАр называется. Никакой партизанщины. Спецы из бывших офицеров. Никаких добровольцев и вольноопределяющихся, все – по мобилизации. И ни одного большого начальника из срединного народа. Если ты до сих пор не понял, то тебе очень скоро все досконально разъяснят. До точки. Дай только Фильшу с отрядом раларовцев вернуться.
Ноздрей Рэма достиг сладостный запах трофейного табака. У пандейцев почему-то табачные фабрики до сих пор не встали, работают.
– У нас главный – Дэк. Он не пойдет под Трудпартию. И нас в обиду не даст.
– Не знаю… – пожал плечами Толстый. – Он у нас хорошо чует настоящую большую силу. Не знаю, парень.
В этот момент на место тертого дельца Толстого явился свой мужик Толстый, простой и без претензий к боевым товарищам, такой уж он человек:
– А хорошо ты с пушкой придумал. Не зря про тебя Дэк говорит: голова, мол, профессор наш малолетний…
Рэм кивнул. Удачно. Разумеется. Жаль, что без этого не обошлось.
Когда состав с Продбригадой прибыл на узловую станцию, никакое начальство их тут не встретило.
Полуденное время, а уездный центр словно вымер! Ни баб, ни детей. Собаки носятся по опустевшему рынку да дедки копаются на огородах. Что им сделается? Конечно, их предупредили вместе с прочими: повстанцы едут! Но им сто лет в обед, им помирать, так чего ради станут они ценить свои замшелые жизни?
В старинном здании уездной управы должен был заседать местный революционный совет, но избрали туда людей случайных и смирных, а потому заседал он или не заседал, а проку для города никакого от него не было.
Зато на втором этаже местной гостинички собирались трое купеческих старшин, трое ремесленных, а с ними отставной майор – глава городской милиции, она же «самооборона». Эти-то семеро старейшин, как подсказали Рэму, и ворочали всеми главными делами на день тележного езду окрест. Толстый, по совету Рэма, отправил к ним Таача. Сержант, по его словам, произнес перед отцами города речь: Повстанческой армии помочь надо, ибо она теперь – новая власть и революционный порядок. Старейшины покивали, и ближе к вечеру на привокзальной площади материализовалось шесть мешков с крупой. «Издеваются!» – уяснил Толстый. «Разобраться с каждым гадом конкретно, выкурить, если надо, из дома, а дом спалить. Парочку самых несговорчивых подвесить высоко и коротко», – лениво посоветовал ему Таач. Командир брезгливо поморщился. «Можно бы, только начать хотелось бы с другого». И тогда Рэм вызвался решить дело иначе. Он опохмелил бывшего комендора с эсминца «Гром» и указал ему цель. Артиллерист недрогнувшими руками положил снаряд ровно посреди собачьей свадьбы, шагов за двадцать от входа в гостиничку. Потом Рэм в одиночку посетил старейшин. Когда он шел туда, разные мысли лезли ему в голову. «Могут и пристрелить… Лишь бы не разбежались… Какие слова им сказать? Как-нибудь красиво: те, кто не желает понимать революционной необходимости, встретится с революционным правосудием… Пойдет? Тьфу, похабель цветистая…» Добравшись до гостинички, он посмотрел в глаза тем пятерым, кто не струсил, и на ум ему сейчас же пришли самые верные слова: «У вас один час. Время пошло». Часа не понадобилось. Груды продуктов образовались на том же месте, что и прежние шесть мешков, много раньше назначенного срока А рядом с ними возник и главный купеческий старшина Он запалил курево и сказал, обращаясь к Толстому, которого в один миг распознал как старшого: «Грузите. А как загрузите, так я хочу услышать, что обиды никакой с вашей стороны нет и город вы не тронете». С тех пор стоит близ поезда, ждет.