— А мне наплевать на ваши привычки. Оставьте меня в покое.
— Ого! Совсем недавно ты была не такой гордой.
— Я вас ненавижу.
Анжелика несколько раз сквозь зубы повторила:
«Я вас ненавижу», — и плюнула в его сторону.
Потом, спотыкаясь, зашагала вдоль пыльной набережной.
Вокруг была кромешная тьма. Лишь кое-где фонарь освещал вывеску какой-нибудь лавки или ворота дома богатого горожанина.
Анжелика знала, что Новый мост где-то справа от нее. Она без особого труда разглядела белый парапет, но только вступила на мост, как какой-то сидевший на корточках бродяга, жалкое подобие человека, подскочил к ней. По зловонию, которое ударило ей в нос, она поняла, что это один из тех нищих, что так напугали ее днем. Она отпрянула и пронзительно закричала. За спиной она услышала быстро приближающиеся шаги и голос маркиза де Варда.
— Прочь отсюда, негодяй, не то я тебя продырявлю!
Но бродяга не двинулся с места.
— Пожалейте меня, о благородный господин! Я несчастный слепой!
— Не настолько слепой, чтобы не суметь срезать мой кошелек!
Кончиком шпаги маркиз ткнул бродягу в живот, тот подскочил и со стоном бросился прочь.
— Теперь вы, наконец, скажете, где живете? — резко спросил маркиз.
Анжелика едва слышно назвала адрес своего зятя-прокурора. Ночной Париж пугал ее. Он кишмя кишел какими-то невидимыми существами, которые, как мокрицы, таились во всех щелях. Казалось, все стены разговаривали, перешептывались, зубоскалили. Иногда Анжелика и де Вард проходили мимо какого-нибудь кабачка или притона, из открытой двери которого на улицу вырывался сноп света и визгливое пение, а сквозь завесу табачного дыма можно было разглядеть сидевших за столиками мушкетеров с голыми девками на коленях. Потом Анжелика с маркизом снова погружались в темный лабиринт извилистых улочек.
Де Вард то и дело оглядывался. От группы оборванцев, толпившихся около фонтана, отделился один и осторожным, неслышным шагом пошел за ними.
— Далеко еще?
— Нет, уже пришли, — сказала Анжелика. Она узнала причудливые водосточные трубы и шпили крыш улицы Ада.
— Тем лучше, потому что я предчувствую, мне придется проткнуть несколько животов. Послушайте меня, крошка. Не приходите больше в Лувр. Спрячьтесь, пусть о вас забудут.
— Едва ли таким образом я смогу добиться освобождения из тюрьмы моего мужа.
— Что ж, дело ваше, о верная и добродетельная супруга! — насмешливо проговорил маркиз.
Анжелика почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Она готова была вцепиться в него зубами, задушить его.
Из темноты улочки вынырнул еще один бродяга.
Маркиз оттеснил Анжелику к стене дома и, заслонив ее собой, выхватил шпагу.
Анжелика расширенными от ужаса глазами смотрела на двух оборванцев, освещенных большим фонарем, висевшим у двери дома мэтра Фалло де Сансе. Один из них держал в руках палку, другой — кухонный нож.
— Кошельки! — проговорил первый хриплым голосом.
— О, вы, бесспорно, кое-что получите, господа, а именно — хороший удар шпагой.
Анжелика схватила бронзовый дверной молоточек и изо всех сил принялась колотить им в дверь. Наконец дверь приоткрыли, и Анжелика скользнула в дом, в то время как де Вард с помощью шпаги удерживал на почтительном расстоянии бродяг, которые, рыча, как волки, рвались к добыче.
Дверь ей открыла Ортанс. В ночной рубашке грубого полотна, из которой торчала худая шея, со свечой в руке, она поднималась по лестнице вслед за сестрой и шипела ей в спину.
Да, она всегда это говорила, Анжелика потаскуха, потаскуха с раннего детства. Интриганка. Честолюбка, которой нужны только деньги мужа, но она лицемерно пытается убедить всех, будто любит его, а сама ночью шляется с распутниками по парижским притонам.
Анжелика не обращала внимания на слова Ортанс. Она прислушивалась к тому, что происходит на улице — оттуда ясно доносился звон оружия, потом раздался душераздирающий крик и затем быстрый топот удаляющихся шагов.
— Слышишь? — спросила она Ортанс, нервно схватив ее за руку.
— Что?
— Крик! Там кого-то ранили.
— Ну и что? Ночь принадлежит бродягам и бретерам. Ни одна достойная женщина не станет разгуливать по Парижу после захода солнца. Но это позволила себе моя родная сестра!
Она подняла свечу, осветив лицо Анжелики.
— Ты бы взглянула на себя! Боже мой! У тебя вид куртизанки, которая только что рассталась со своим любовником.
Анжелика вырвала у нее подсвечник.
— А у тебя вид ханжи, которой недостает любовника. Иди к своему мужу-прокурору, который в постели умеет лишь храпеть.
***
Анжелика долго сидела у окна, не решаясь лечь и уснуть. Она не плакала. Мысленно она вновь переживала весь этот ужасный день. Ей казалось, что прошла целая вечность с той минуты, когда Барба вошла в комнату и сказала: «Я принесла парное молоко для малыша».
За это время умерла Марго, а она, Анжелика, вопреки своей воле изменила Жоффрею.
Мыслями она снова вернулась к Жоффрею. Пока он был с нею, заполнял ее жизнь, она не понимала, как он был прав, когда говорил ей: «Вы созданы для любви».
Некоторые эпизоды ее детства настолько поразили Анжелику своей пошлостью, породили в ней отвращение, страх, что она считала себя холодной женщиной. Жоффрей не только сумел переубедить ее в этом, но и пробудил в ней влечение к чувственным наслаждениям, для которых словно было создано ее тело, тело здоровой девушки, выросшей в деревне. Это иногда вызывало беспокойство мужа.
Она вспомнила, как однажды летним днем, когда она млела от его ласк, он вдруг резко спросил ее:
— Ты будешь мне изменять?
— Нет, никогда. Я люблю тебя одного.
— Если ты изменишь мне, я тебя убью!
«Вот и хорошо, пусть он убьет меня! — подумала Анжелика, вставая. — Какое это будет счастье — умереть от его руки. Я люблю его!»
Облокотившись на подоконник, она повторила в темноту ночного города: «Я люблю тебя».
В комнате тихо посапывал во сне Флоримон. Анжелике все же удалось заснуть на часок, но едва забрезжил рассвет, она была на ногах. Повязав голову платком, она крадучись спустилась по лестнице и вышла на улицу.
Смешавшись с толпой служанок, жен ремесленников и торговцев, она отправилась в Собор Парижской богоматери к ранней мессе.
Поднимавшийся с Сены туман, позолоченный первыми лучами солнца, напоминал волшебную вуаль, которая окутывала еще хранившие печать ночи улочки. Бродяги и воры разбредались по своим притонам, а нищие, больные, всякие оборванцы и калеки занимали свои места на углах улиц. Гноящиеся глаза провожали добродетельных, набожных женщин, которые, прежде чем начать полный забот день, шли помолиться господу богу. Ремесленники раскрывали двери и окна своих мастерских.