Нево покачал головой.
— Нам ничего другого не остается, как взаимодействовать с Историей. С каждым нашим дыханием, с каждым поваленным деревом, с каждым убитым животным мы создаем новый мир в Множественности Миров. Вот и все. Никуда не денешься, это неизбежно.
После этого я уже не мог смотреть на тушку несчастного зверька. Я отнес его в лес и закопал под деревом.
И вот однажды я направил шаги в ту сторону, откуда выбивался наш ручей — я выдвинулся в западном направлении, вглубь страны.
Я вышел с рассветом. Чем дальше от берега, тем слабее в воздухе вкус соли и запах озона. Привычные запахи стали вытесняться жаркими сырыми ароматами крон диптерокарпусов и вездесущим благоуханием тысяч цветов. Пробираться было нелегко — повсюду выпирали узловатые корни и путалась под ногами растительность. Вскоре моя панама, сплетенная из волокна кокосового ореха набрякла от влаги, а звуки вокруг: шорох растений, поскрипывание и покашливание в кронах становились все резче в сгущающемся воздухе.
Часам примерно к десяти я смог пройти две-три мили, оказавшись где-то в районе Бенфорда. Здесь я наткнулся на озеро вытянутой формы, из которого и струился наш родник, а с ним и множество других, а озеро, в свою очередь, наполнялось из прочих маленьких ручьев и речек. Этот уединенный бассейн со всех сторон обступили деревья, обвитые лианами. На них я заметил знакомые плоды: бутылочную тыкву и люффу, из которой делают мочалки. Вода оказалась теплой и солоноватой, и я отпил ее с недоверием и осторожностью. Однако лагуна кишмя кишела жизнью. Она была укрыта ковром из гигантских лилий, напоминавших перевернутые пивные пробки по шесть футов шириной. Это напоминало растения, которые я как-то видел в «Доме кувшинок» Тернера. Забавно, что до самого Кью, где находились Королевские ботанические сады, было меньше мили! Лилии были на вид крепкими упругими и плавучими — казалось, по ним можно было запросто пройти на другой берег, но я не стал проверять этого предположения.
Было делом нескольких минут отыскать подходящий прут — молодое деревце, из которого я соорудил удилище и привязал к нему изогнутую остроконечную детальку из металла машины времени, наживив на нее гусеницу, ползавшую по древесной коре.
И не прошло нескольких минут, как я был вознагражден за труды жадной поклевкой. Воображаю зависть моих друзей-рыболовов — того же старика Филби. Ведь я нашел настоящий оазис, набитый рыбой, не знавшей рыболовного крючка!
Я развел костер и приготовил уху, добавив в воду выкопанных тут же съедобных клубней.
Перед самым рассветом я бы разбужен странными звуками, походившими на уханье совы. Я сел и огляделся. Костер почти потух. Солнце еще не поднялось: небо только наливалось стальным цветом, предвещавшим наступление нового дня. Не было ни ветерка, ни единый лист шелестел — и тяжелый густой туман лежал на поверхности воды.
Тут я заприметил группу птиц, примерно в ста ярдах от берега озера, с темно-коричневым оперением, на длинных, как у фламинго, ногах. Они важно ходили у противоположного берега или стояли на одной ноге, замерев, точно изваяния. Головы их были точно утиные — и точно такие же повадки — когда они рылись клювами под водой.
Туман чуть поднялся над поверхностью озера, и теперь я разглядел огромную стаю этих птиц (пресбиорнисов, как позже определил их Нево). Здесь были тысячи, составлявшие целую колонию. Они двигались точно призраки в парах тумана, в его влажной мгле.
Трудно представить себе что-либо более экзотичное для скрещения дорог Ганнерсбери-Авеню и Чизвик-Хай-Роуд — а уж для доброй старой Англии и подавно!
День за днем мои воспоминания об Англии 1891 года становились все более далекими и неуместными. Постройка дома да охота — вот что составляло мою жизнь и приносило ни с чем не сравнимое удовлетворение. Я купался в солнечных лучах и соленой воде моря, насыщаясь энергией и испытывая чувства, знакомые только в детстве. Теперь единственной ценностью для меня стала жизнь — и, по возможности, долгая. Жизнь стала такой, что не хотелось думать ни о чем другом, как о ней самой и ее продолжительности.
Как говорят, есть время для души и для тела. И чем дальше, тем больше я чувствовал огромность и необъятность мира и времени — и собственную малость и не значимость перед лицом великой панорамы Множественной Истории. Я более был не значим: ни для себя, в том числе, и понимание этого принесло моей душе свободу.
Через некоторое время даже смерть Моисея перестала меня волновать.
Я вскочил в холодном поту, с часто бьющимся сердцем. Это был голос морлока: тонкий стон, переходящий в хрип.
Меня обступала холодная тьма, и на мгновение показалось, будто бы я проснулся в своем доме на Питершам-Роуд — но запахи и прочие ощущения палеоценовой ночи быстро вернули меня к реальности.
Я выбрался из койки и спрыгнул на прибрежный песок. Была безлунная ночь, и последние звезды таяли на небе, предчувствуя наступление солнца. Море мягко перекатывало волны, и лес безмолвной темной стеной возвышался вдали.
И на фоне этого холодного синего спокойствия ко мне приближалась хромая фигурка морлока. Он потерял свою клюку, и едва стоял на ногах, не говоря о том, чтобы бежать. Шерсть его была растрепана, и маску постигла участь клюки. На бегу он пытался прикрыть свой огромный чувствительный глаз — видимо, от ужаса.
И было от чего.
За ним поспешало десятифутовое чудище, больше всего напоминавшее крокодила, только на длинных и гибких ногах, походкой скаковой лошади, совсем не похожей на движения крокодилов в мое время, — и было совершенно очевидно, что эта тварь пустилась в погоню за Нево. Узкие щелочки глаз были прикованы к морлоку, и в распахнувшейся пасти блеснули пилы зубов — всего в нескольких ярдах от Нево!
С воплем я кинулся им навстречу, однако уже понимая, что для Нево уже все кончено.
Я уже оплакивал потерю морлока — но и себя, в первую очередь, поскольку теперь я остался совершенно один — в лишенном разумных существ мире палеоцена…
И в этот момент услышал звук… потрясший меня еще больше чем предыдущие события. Этого просто не могло быть! Наверное, галлюцинации… Я услышал ружейный выстрел со стороны леса.
Первая пуля, думаю, пролетела мимо: но ее оказалось достаточно, чтобы тварь повернула гигантскую голову и перестала вилять толстыми бедрами по песку.
Морлок упал, обессилев, распростершись в песке, и все-таки продолжал ползти.
Последовал второй выстрел, затем третий. Крокодил дважды вздрогнул, когда пули попали ему под кожу. Он с яростью обернулся к лесу, еще шире раскрывая пасть и испуская рев, громоподобным эхом отразившийся от деревьев. Затем он бросился к источнику шума и неприятных жалящих укусов.
Какой-то человек — невысокий, плотного сложения, в тускло-коричневой униформе возник на окраине леса. Он выступил на пляж, поднимая винтовку, хладнокровно наводя прицел на приближающегося крокодила. Он не спешил.