— Вы же видите!
Она бы никогда не поверила, что происшествие у Камня Фей может настолько сказаться на ее поведении. Так сковать ее и смутить. Наверное, она испытывала его влияние, неприятное, но могущественное, которое многие из современников признавали колдовским. Его братья, жена, невестки, дочери, племянники, слуги и солдаты не понимали, как можно его ослушаться. «В нем, при всей его близости к Богу, было нечто дьявольское», — писали об этом могущественном протестантском сеньоре, который на краткий миг, но яростно противостоял Людовику XIV.
Он не принес извинений. Возможно, он в непомерном тщеславии своем был оскорблен тем, что она не откликнулась на его призывы?
— Взяты Пузож и Брессюир. Горожане с нами. Мы захватили оружие гарнизона и раздали его отрядам, набранным по деревням. Войска господина де Марильяка оттеснены с севера на восток. Мы тотчас заняли их позиции. Солдаты Горма и Монтадура отрезаны от всякой помощи, хотя о том и не подозревают.
Она с живостью взглянула на него, и лицо ее просветлело:
— Возможно ли? Для меня это новость.
— А что вы могли узнать? Ведь вы хранили молчание.
— Значит, — прошептала Анжелика, — король.., король не может до меня дотянуться…
— Через несколько дней я выйду из болот и изгоню Монтадура из ваших владений.
Она выдержала его взгляд:
— Благодарю вас, господин де Ламориньер.
— Я прощен?
Должно быть, это слово стоило ему нечеловеческих усилий: на его лбу надулись жилы, и у краев раны проступила кровь.
— Не знаю, — вздохнула она и, отвернувшись, направилась к выходу, прибавив вполголоса:
— А теперь мне следует вернуться в Плесси.
Он догнал ее на крыльце и пошел рядом. Увидев, что она свернула к пристани, он, не совладав с собой, судорожным движением обхватил ее:
— Прошу вас, взгляните на меня, сударыня!
— Осторожно! — прошептала она и показала в темноту, где ее ждал мельник с лодкой.
Он толкнул ее под плакучую крону ивы и сжал в своих мощных руках. Она застыла, испытывая одновременно отвращение и влечение к нему. Да, их взаимная любовь представлялась чем-то ужасным и непостижимым. Тело не подчинялось ей. Она стиснула плечи гугенота, не понимая, отталкивает она его или льнет к нему, словно к неколебимому утесу, способному укрыть от всех напастей.
— Зачем, — задыхаясь, шептала она, — ну, зачем портить наш союз?
— Потому что вы должны стать моей!
— Но кто же вы? Я больше ничего не понимаю. Вас же все считают человеком с каменной душой и суровым нравом! Вы же презираете женщин!
— Женщин? Да. Но вас… Там, в римских развалинах, вы были Венерой. Я понял… Ах! Какая пелена спала с глаз… Надо же было ждать так долго, всю жизнь, чтобы понять, что есть женская красота!
— Но почему вдруг? Что я сделала для этого? Ведь мы тогда заговорили о нашей борьбе за веру…
— В тот день… Вы стояли в лучах солнца. Ваша кожа, волосы… Не знаю… Я вдруг понял, что такое женская красота.
Он чуть отстранился:
— ..Я внушаю вам ужас? И вам тоже? Меня всегда боялись женщины. Признаюсь вам первой. Это было для меня кромешным стыдом. Моя жена, когда я входил к ней, часто умоляла меня не трогать ее. Она истово служила мне, принесла трех дочерей, но я чувствовал, что внушаю ей отвращение. Почему?
Анжелика знала. Ирония случая или наследственности привела к тому, что отпрыск знаменитого рода, этот протестант, в жилах которого, несомненно, была примесь мавританской крови, оказался любовником, слишком щедро одаренным природой.
То, что Анжелика объяснила ему, поразило герцога. Значит, все-таки существует иная сторона жизни, и эта благодать ему доступна? Обольстительность этой женщины пробуждала в его душе демонов любострастия. И хотя власть ее красоты была огромна, он все еще жаждал увидеть ее вновь слабой и беззащитной. Он играл с ней, желая подчинить себе. Боялся ее взгляда, но не хотел оставить свои повадки властелина. Так они вели изнурительную борьбу, доводя до исступления овладевшую ими страсть. Сообщничество в бунте не сближало, а скорее разделяло их. Они устремлялись к осуществлению тайных желаний так, словно то был не любовный, а боевой пыл, словно они истребляли солдат короля или бросали вызов самому всесильному монарху.
— Вы станете моей, — глухо повторял он. — Вы будете мне принадлежать…
То же заклинание, что и у короля. Такой же неотступный торг.
— Может быть, однажды… — пробормотала она. — Не будьте так жестоки!
— Я не жесток, — его голос дрогнул. — Не говорите, как другие женщины, когда они боятся. Я знаю: вы-то не испугаетесь. Я буду ждать. Я сделаю все, что вы пожелаете. Но не отвергайте моей мольбы.
Она сидела в плоскодонке на соломе и чувствовала полное опустошение… Она устала так, будто их страсть действительно привела к любовному взрыву. Кто знает, когда она даст согласие… Анжелика тряхнула головой, отгоняя нестерпимые мысли.
Вот придет ночь, когда черный охотник поймает свою добычу, пригвоздит ко мху, придавит своим огромным неловким телом. Она будет отбиваться от его рук, прятать лицо от жадных уст и жесткой бороды до того волшебного мгновения, когда пробуждение плоти оттеснит все, когда страх и тревога разрешатся блаженством. Затем полное забвение и временами вскрики…
Она решительно откинула голову. Волосы были влажны, хотя дождь и не шел. За кормой лодки оставалась плотная, как черный мрамор, борозда, медленно пропадающая вдали, снова затягиваясь ряской.
Луна, как огромная лучистая жемчужина, неясно освещала мельника с шестом на корме лодки, и его силуэт был так же призрачен, как ветви вязов, склоненные над водной дорожкой.
Терпкий запах мяты возвестил о приближении берега. Иногда лодку царапали ветви, но мельнику не нужен был фонарь. Он уверенно продвигался к цели. Анжелика заговорила с ним, чтобы избавиться от навязчивых видений.
— Помните, мэтр Валентен, вы уже были хозяином на болотах, когда возили меня ловить рыбу.
— Ну да.
— А сохранилась ли та хижина, где мы варили уху?
— Она на месте.
Анжелика продолжала говорить — тишина пугала ее:
— Однажды я упала в воду. Вы меня выловили, всю в водорослях, а дома, в Монтелу, меня жестоко наказали. Настрого запретили показываться на болотах, а вскоре отослали в монастырь. Больше мы с вам не виделись.
— Нет, был еще один раз: на свадьбе дочери папаши Солье.
— Ах, да! — Она вспомнила и рассмеялась. — Ты тогда вырядился и стоял столбом, не осмеливаясь танцевать.
Потом ей припомнился сеновал, где она заснула, устав от фарандолы, и куда вслед за ней проскользнул Валентен. Он положил руку на ее еще полудетскую грудь. Этот простоватый малый был первым посланцем страстей, всю жизнь потом круживших над Маркизой Ангелов… Не ко времени возникшее воспоминание смутило ее, и она умолкла.