— Тогда вы были придворной дамой, такой, как все другие… Вы не отдаете себе отчета, что вы сейчас делаете. Что сегодня зависит от одного вашего взгляда… На Востоке вы приобрели какой-то дар очаровывать, казаться таинственной и еще не знаю что… Послушали бы вы, что за байки распространяют о вас повсюду! Говорят, раньше вы были нечистой силой, вас видели то там, то здесь, во многих местах одновременно. И будто бы там, где вы проходили, урожай становился богаче (все потому, что вы повсюду слонялись с бандой мелких ленивых воришек, которые клялись и божились вашим именем). А теперь, когда вы шастаете ночью по лесам, эти болваны толкуют, что вы явились освободить Пуату своей магической властью и привести провинцию к процветанию.
— Вы рассуждаете, как Валентен, мельник.
— Кстати, о мельнике, — проскрежетал Молин. — Еще один простофиля из тех, кому вы кружили голову у Камня Фей, когда вам было десять лет! Недалекий умом скупердяй… Теперь я подозреваю, что и здесь ваши чары не потеряли власти. Кого же вы, госпожа дю Плесси, определите себе в любовники после мельника? Чей черед?
— Господин Молин, вы переходите все границы! — с достоинством произнесла Анжелика. Но вместо вспышки ярости, к которой он приготовился, выражение ее лица смягчилось, и она продолжала с чуть тронувшей губы улыбкой:
— Нет, не пытайтесь пробудить у меня угрызения совести, ссылаясь на мою репутацию скверной девчонки. Я была чистым ребенком. И вы это знаете, Молин. Вы продали меня девственницей графу де Пейраку и.., вы в этом тогда не сомневались, иначе никогда не пошли бы на подобный торг. О, Молин! Как хотела бы я вообще не дожить до зрелости! Вернуть те простые радости, покой и легкость в душе. Но путь в детство закрыт, эта страна, куда нет возврата… Там Валентен приносил мне букетики незабудок, Никола — землянику. Мы танцевали вокруг Камня Фей, а луна вставала над деревьями. Это было невинно и так красиво! Там не было греха! Но позднее я не смогла пройти по старым следам, не замарав их кровью, злобой и страстью. Может, я сошла с ума? Мне казалось что родная земля меня защитит…
— Земля — самка. Она служит тем, кто ее защищает и оплодотворяет, а не тем, кто ее разоряет. Послушайте, дитя мое…
— Я не ваше дитя.
— Напротив.., в каком-то смысле… Вы отправитесь к королю, и сюда вернется мир.
— Вы, реформат, требуете, чтобы я предала людей вашей секты, которым обещала поддержку?
— Вы не предадите их, а спасете. Вы сейчас здесь, в вашем поместье, но на дубах по всей округе уже не сосчитать повешенных. Женщины плачут от стыда, обесчещенные жестокими скотами. Дети отданы на немилость этих варваров, их бросают в огонь! Во многих местах урожай загублен. Этот кошмар разрастается, поскольку солдаты одержимы страхом. Когда к ним прибудет подкрепление, они приумножат злодейства, мстя за свой страх. Это будет избиение, тем более ужасное, что остальная Франция и сам король не узнают о нем. Оно будет проводиться без шума под началом ловких господ из конгрегации Святых Даров, приближенных к трону. Король не увидит кровавых следов зверства, ему покажут лишь длинные списки обращенных. Только вы можете их спасти. В вашей власти обратиться к королю, предупредить его о том, что замышляется против его подданных. Вас он выслушает. Вам поверит. Одной вам. Ведь, несмотря на ваши проступки и непослушание, вы внушили ему безграничное доверие. Еще и поэтому он вас так добивается. Вы будете всемогущей…
Он наклонился к ней:
— ..Вы добьетесь, чтобы Монтадура повесили. Чтобы де Марильяка подвергли опале. Вы освободите короля от влияния кровожадных святош… И на наших полях воцарятся мир, справедливость и трудолюбие…
— Молин, — простонала она, — вы подвергаете меня ужасному искушению. Самому худшему…
Она смотрела на него, как некогда, когда он убеждал ее ради спасения семьи выйти замуж за страшного незнакомца, за калеку, по слухам, одержимого дьяволом.
— Вы будете всемогущи! — повторил он… — Сейчас вы думаете о том часе, когда придется принести вассальную клятву. Подумайте же о другом, который придет вслед за этим! О словах короля… Вы же знаете, что они не будут жестокими.
«Мое сокровище, мое несносное дитя, незабвенная…»
В полусумраке версальского утра, когда проклятая церемония останется позади, когда ее губы смолкнут после возмущенных криков — а может быть, видения ночи исторгнут из ее груди пронзительные стоны, как у преступника, которого навсегда метят раскаленным клеймом, — король склонится над ней.
Она еще будет полусонной, расслабленной — ах, как знакомы ей эти мгновения чудесной томности всего существа, бесконечного отдохновения! Вероятно, в полудреме она будет наслаждаться вновь обретенной роскошью и негой. Под лаской она почти проснется, с бессознательным сладострастием шевелясь в облаке кружев, и вдруг широко раскроет глаза навстречу лучам зари, льющимся в окно спальни. Она увидит его — и не станет сопротивляться. И она выслушает его наконец, после стольких лет бегства, пойманная.., плененная… А он будет твердить ей вполголоса, как приказ, как заклинание: «Анжелика.., вы и я вместе.., мы непобедимы…»
В растерянности она поникла головой:
— Это чудовищно, — прошептала она. — Как если бы вы предлагали мне умереть, отказаться от всех надежд…
Внезапно ей показалось, что она уже пережила однажды подобную сцену. Конечно же, да! То был спор с Османом Ферраджи, который убеждал ее уступить марокканскому султану. Она не подчинилась… А он уничтожил всех евреев в меллахе и посадил на кол всех рабов…
Так везде, на всех широтах есть тираны и угнетаемые, зависящие от их капризов. Таков неизменный закон…
Снаружи падал легкий дождь, шумел лес, доносились звонкие крики Флоримона и Шарля-Анри, убегающих от потоков воды.
Интендант подошел к секретеру, взял листок бумаги, перо, чернильницу и, вернувшись, положил их перед Анжеликой.
— Пишите… Пишите королю. Я вечером уеду. Я доставлю письмо.
— Что же мне сказать ему?
— Правду. Что вы отправитесь к нему, покорившись его приказу. Что вы сделаете это не из сожаления о том, что было, не под тяжестью угрызений совести, а потому, что вокруг вас ни за что мучают его вернейших подданных. Что вы возвратитесь в Версаль только после того, как выведут из провинции драгун господина де Марильяка и солдат министра Лувуа. Тогда вы засвидетельствуете ему свою покорность, притом нижайшую и в выражениях, желаемых Его Величеством, поскольку признаете его справедливость, доброту и терпение…
Она принялась лихорадочно писать, воспламеняясь духом страстного обличения бесчинств, творимых в ее родном Пуату. Она перечислила все унизительные и жестокие меры, примененные к ней самой. Рассказала, как пьяный солдафон издевался над ее близкими. Красочно описала манеры Монтадура, а также действия господ Марильяка, Солиньяка и Лувуа. Перечислила, где и что делают королевские войска, упомянула о ширящемся неотвратимом восстании крестьян, попросила о милости к ним, и пока она писала, лицо молодого короля стояло перед ее глазами. Король виделся ей внимательным и серьезным в ночной тиши его рабочего кабинета.