— Хм, — произнесла Соня Мудиг.
— Что там были за узлы? — спросил Курт Свенссон.
— Обычные бабьи узлы. Сама удавка — просто петля. Возможно, это единственное, что несколько удивляет. Бьёрк ходил на яхтах и знал, как вяжутся настоящие узлы. Но кто ж знает, насколько человек, задумавший самоубийство, заботится о форме узлов.
— Наркотики?
— Согласно результатам токсилогической экспертизы, в крови Бьёрка имелись следы сильных обезболивающих таблеток. Это лекарство выдается только по рецепту, и оно как раз такого рода, как выписывали Бьёрку. Имелись еще следы алкоголя, но столь незначительные, что и говорить не о чем. Иными словами, он был более или менее трезв.
— Патологоанатом пишет, что у него есть ссадины.
— Трехсантиметровая ссадина на внешней стороне левого колена. Царапина. Я над этим думал, но оцарапаться он мог как угодно, например, удариться о край стула или что-нибудь в этом роде.
Соня Мудиг подняла фотографию, на которой было запечатлено сильно изменившееся лицо Бьёрка. Петля врезалась так глубоко, что под складкой кожи самой веревки видно не было. Лицо выглядело безобразно опухшим.
— Можно заключить, что, прежде чем вырвался крюк, он, по всей видимости, провисел несколько часов, вероятно, почти сутки. Вся кровь сконцентрирована отчасти в голове, поскольку удавка не давала ей разливаться по телу, отчасти в нижних частях конечностей. Когда крюк вырвался, тело ударилось о край стола грудной клеткой, там глубокая ссадина. Но эта рана появилась уже много позже наступления смерти.
— Отвратительный способ умирать, — сказал Курт Свенссон.
— Не знаю. Веревка была такой тонкой, что глубоко врезалась и остановила приток крови. Он, вероятно, потерял сознание в течение нескольких секунд и умер через одну-две минуты.
Бублански с отвращением захлопнул отчет о предварительном расследовании. Залаченко и Бьёрк оба, похоже, умерли в один день, и это ему совершенно не нравилось. Один застрелен сумасшедшим борцом с властями, а другой покончил с собой. Однако никакие рассуждения не могли изменить того факта, что обследование места преступления ни в малейшей степени не подтвердило подозрения, будто кто-то помог Бьёрку отправиться на тот свет.
— Он испытывал большое давление, — сказал Бублански. — Знал, что дело Залаченко вот-вот получит огласку и что он сам рискует попасть в тюрьму за нарушение закона о борьбе с проституцией и оказаться в центре внимания СМИ. Не знаю, чего он боялся больше. Он был нездоров, его долгое время мучили хронические боли… Не знаю. Я был бы признателен, если бы он оставил письмо или что-нибудь в этом роде.
— Многие из тех, кто совершает самоубийство, не оставляют никаких прощальных писем.
— Знаю. Ладно. Выбора у нас нет, о Бьёрке придется забыть.
Эрика Бергер не могла заставить себя сразу усесться в кресло Морандера в стеклянной клетке, отодвинув его личные вещи в сторону. Она условилась с Гуннаром Магнуссоном о том, что тот договорится с семьей Морандера и вдова подойдет, когда ей будет удобно, чтобы отобрать принадлежащие ей вещи.
Вместо этого Эрика очистила место за центральным столом, прямо посреди множества редакторов, установила там свой лэптоп и приняла командование на себя. Царил хаос, но через три часа после того, как она столь неожиданно встала у руля «СМП», главная страница газеты была сдана в печать. Гуннар Магнуссон написал четыре столбца о жизни и деятельности Хокана Морандера, в центре страницы поместили портрет покойного, его незаконченную передовицу — слева, а понизу дали серию фотографий. С точки зрения дизайна это было неверно, но недостатки скрашивал сильный эмоциональный заряд.
Около шести часов вечера Эрика просматривала рубрики первой страницы и обсуждала тексты с руководителем редакторов. В это время к ней подошел Боргшё и тронул за плечо. Она подняла взгляд.
— Могу я попросить вас на несколько слов?
Они прошли к кофейному автомату в комнате для ланча.
— Я только хочу сказать, что мне очень понравилось, как вы сегодня взяли на себя руководство. Думаю, вам удалось нас всех удивить.
— У меня не было особенного выбора. Но все пойдет гладко, только когда я как следует освоюсь.
— Мы это понимаем.
— Мы?
— Я имею в виду и сотрудников, и правление. Особенно правление. Однако после того, что произошло сегодня, я больше чем когда-либо уверен в том, что мы не ошиблись, остановив свой выбор на вас. Вы пришли сюда в последний момент и были вынуждены принимать дела в крайне затруднительной ситуации.
Эрика почти покраснела — такого с ней не бывало лет с четырнадцати.
— Могу я дать вам добрый совет…
— Разумеется.
— Я слышал, что вы тут обменивались мнениями по поводу расстановки заголовков с Андерсом Хольмом, руководителем отдела информации.
— Мы разошлись в том, под каким углом подавать статью, посвященную предложению правительства по налогам. Он вынес определенную позицию прямо в рубрику на месте, отведенном для новостей. А там мы должны подавать информацию нейтрально. Позиции следует раскрывать на главной странице. И раз уж мы об этом заговорили — я буду время от времени писать передовицы, но я, как вы знаете, не принадлежу к какой-либо политической партии, поэтому нам надо решить вопрос о том, кто будет руководить редакцией, работающей над главной страницей.
— Пока этим может заняться Магнуссон, — сказал Боргшё.
Эрика Бергер пожала плечами.
— Мне все равно, кого вы выделите. Но это должен быть человек, несущий полную ответственность за взгляды газеты.
— Я понимаю. Но я хочу лишь сказать, что вам, пожалуй, стоит предоставить Хольму некоторую свободу. Он работает в «СМП» давно и уже пятнадцать лет руководит информационным отделом. Он знает, что делает. Хольм бывает строптив, но он практически незаменим.
— Я знаю. Морандер мне говорил. Однако в подаче новостей ему все-таки придется подстраиваться под остальных. В конце концов, вы наняли меня, чтобы обновлять газету.
Боргшё задумчиво кивнул.
— О'кей. Будем решать проблемы по мере их поступления.
Когда Анника Джаннини в среду вечером, возвращаясь в Стокгольм, села на Гётеборгском центральном вокзале в поезд Х2000, она чувствовала себя усталой и раздраженной. Ей казалось, что в последний месяц она просто живет в этом поезде и практически перестала видеться с семьей. Анника сходила в вагон-ресторан за кофе, вернулась на свое место и открыла папку с записями последней беседы с Лисбет Саландер, которая явилась дополнительной причиной ее усталости и раздражения.
Она темнит, думала Анника Джаннини. Эта глупышка не рассказывает мне правды. И Микке тоже темнит. Одному богу известно, чем они занимаются.