— Так точно, маэстро, — почтительно отозвался первый помощник, звали которого вовсе не Кирилл.
Поначалу Микелис едва ли вообще обратил внимание на вагонную сцепку, разве что как на некое забавное новшество; но с течением вечера лязг и погромыхиванье лезли в уши назойливей и назойливей. Начинало казаться, что длинный вертлявый состав выписывает свои петли чуть ли не каждые пять минут. Потом Микелис разглядел, что на самом-то деле сцепок три: первая подбирала пассажиров; вторая, поднимаясь из полуподвала, вываливала возбужденную, с горящими глазами армию добровольных вербовщиков, которые тут же начинали с жаром вести агитацию среди осторожных поначалу новоприбывших; и третий состав, почти пустой в такую рань, подавал под разгрузку с самого нижнего уровня наиболее героических гуляк с качественно остекленевшим взглядом, каковая разгрузка производилась профессионально и без суеты ливрейными лакеями графини на крытом перрончике, подальше ото входа — и от взглядов толпящихся на посадку на нижние уровни. Далее — по циклу.
Микелис тут же дал себе зарок: на сцепку — ни ногой. Дипломатическую службу он, мягко говоря, недолюбливал — особенно теперь, когда дипломатничать было как-то и вовсе ни к чему, — не говоря уж о том, что «одинокому волку», каковым он привык себя считать, не слишком-то уютно ощущалось и на мероприятиях куда более камерных, нежели нынешнее. Но в конце концов он утомился повторять одни и те же извинения по поводу отсутствия Эгтверчи; да и пустел этаж буквально на глазах, так что Лью и он удерживали графиню наверху явно против ее воли.
Когда же Лью обратила внимание, что составы не просто разъезжают по залу, а спускаются куда-то вниз, улетучился и последний предлог держаться от сцепки подальше; и вот платформа подъемника увлекла в полуподвал всех до единого поздних гостей, а в надземном этаже остались только прислуга да несколько крепко недоумевающих атташе по науке — весьма вероятно, просто ошибшихся адресом. Микелис вертел головой, выглядывая Агронски, но геолог — допившийся, судя по косвенным признакам, до полного автопилота — как в воду канул.
Платформа подъемника погрузилась в кромешную тьму, исполненную запахов ржавчины и сырости; резанули по ушам восторженно-заполошные визги. Затем неожиданно взметнулся с лязгом тяжеленный воротный створ; состав вырвался на свет, описав крутой вираж, пропахал, как плугом, череду распахивающихся двойных дверок и, оглушительно проскрежетав, застыл как вкопанный во тьме еще кромешней, чем прежде.
Из черноты грянули истошные визги, истерический женский хохот, басовитая ругань.
— Держите, падаю!
— Генри, это ты?
— Отвяжись, сучка!
— Я такая пьяная-пьяная!..
— Осторожно, опять трогаемся!
— Скотина, немедленно сойдите с моей ноги!
— Эй, вы же не мой муж!
— У-гу. Ну и что, собственно?
— Послушайте, дама, это уж слишком…
Тут все до единого звуки перекрыла сирена, столь продолжительная и оглушительная, что после того, как вой поднялся далеко в ультразвук, в ушах у Микелиса долго еще стоял звон. Ожили со стонущим рыком механизмы, затеплилось тускло-фиолетовое мерцание…
Не поддерживаемый ничем, состав вращался посреди черной пустоты. Стремительно проносились мимо многоцветные, средней яркости звезды, взлетали, описывали короткую дугу и скрывались из виду, прочерчивая тьму от «горизонта» до «горизонта» всего секунд за десять. Снова доносились крики и хохот, к ним добавилось громкое, бешеное царапанье, — а потом опять взвыла сирена, но на этот раз исподволь, начавшись с еле заметного давления на перепонки, которое перешло в пронзительный зуд будто бы внутри черепа и тошнотворно медленно съехало в инфразвук.
Лью отчаянно цеплялась за руку Микелиса; он же только и мог, что изо всех сил вжиматься в сиденье. Каждая клеточка в мозгу полыхала тревожно и ярко, но от головокружения накатили натуральный паралич и тошнота…
Свет.
Мир тут же стабилизировался. Сцепка сидела как влитая в рельсовом желобе, подпертом массивными кронштейнами, и не двигалась с места. Со дна гигантской бочкообразной полости взъерошенные гости тыкали пальцами в ослепленных новоприкативших и немилосердно улюлюкали. «Звезды» — пятна флуоресцентной краски — переливчато мерцали в свете невидимых ультрафиолетовых ламп. А иллюзию вращения усугубила сирена, расстроив вестибулярный аппарат — «внутреннее ухо», отвечающее за опорно-двигательное равновесие.
— Все на выход! — хрипло вскричал мужской голос. Микелис с опаской глянул вниз; его продолжало слегка мутить. Кричал какой-то огненно-рыжий тип в мятом черном смокинге, разошедшемся на плече по шву. — Ваш поезд следующий. Такие правила.
Микелис решил было наотрез отказаться, но передумал. В конце концов, покрутиться в «бочке» наверняка грозит меньшим членовредительством, чем если сцепиться сейчас с двоими, уже «заработавшими» на обратный проезд в их с Лью вагончике. Правила поведения всюду свои. В борт сцепки гулко ударила выдвинутая снизу лестница; когда настала их очередь, Микелис помог Лью спуститься.
— Лучше не сопротивляйся, — вполголоса сказал он ей. — Когда начнет вращаться, попробуй плавно соскальзывать; если не выйдет, перекатывайся. Пиростилос есть? Ладно, держи тогда мой — если кто вздумает приставать, ткни как следует; а о барабане не волнуйся — похоже, он качественно навощен.
Так оно и было; но к прибытию следующего поезда у Лью зуб на зуб не попадал от страха, а Микелис пребывал в убийственно мрачном расположении духа. Радовало только, что он все-таки не стал скандалить с предыдущей сменой. Вздумай кто сейчас перед ним артачиться, конец мог бы оказаться печальным.
В следующем отсеке их до нитки вымочил одеколонный ливень; нельзя сказать, чтобы тот особо способствовал подъему духа — но хоть участие в происходящем требовалось чисто пассивное. Вокруг раскинулся необъятный дивный сад из дутого стекла всевозможных оттенков с ожившими яванскими статуями, выставленными диорамой вдохновенной страсти; композиции были мелодраматичны до предела, но — не считая едва заметной дрожи дыхания — абсолютно недвижны, под стать стеклянной листве. К удивлению Микелиса — ибо намного дальше вопросов собственно научных эстетическое чутье у него не заходило, — Лью разглядывала всю эту сладострастную статику с явным, пусть и хмуроватым одобрением.
— Редкое искусство, намекать на танец при полной неподвижности, — вдруг пробормотала она, словно уловив исходящие от Микелиса беспокойные флюиды. — В живописи — и то непросто, а уж в натуре… Кажется, я догадываюсь, чья это работа; на такое способен единственный человек.
Микелис уставился на нее, будто видел впервые; внезапная вспышка ревности застлала глаза красным, и он вдруг осознал, что любит Лью.
— Кто? — хрипло спросил он.
— Естественно, Цьен Хи. Последний классицист. Я думала, он уже умер, но это не копия…
На выезде сцепка сбавила ход, и две модели жестами, целомудренными до полного неприличия, вручили каждому по расписанному тушью вееру. Одного взгляда Микелису было достаточно, чтобы засунуть свой экземпляр поглубже в карман (просто выбросить означало бы завуалированное признание, будто он способен иметь некое отношение к чему-либо подобному); а Лью завороженно уставилась на иероглиф в углу веера, доставшегося ей, — и сложила тот едва ли не с благоговением.