И вдруг он разом забыл свои страхи, да и досаду, вызванную неурочным пробуждением.
— Вот она! — с гордостью воскликнул шофер, огибая округлый бок очередного уступа.
Во мраке еще не угадывалось и намека на приближающийся рассвет, и Шри Канда была по-прежнему неразличима. Но впереди меж звезд зигзагами вилась узкая лента огней. Она свисала с неба, словно по волшебству, — и вдруг Морган понял, что это цепочка фонарей, поставленных двести лет назад вдоль самой длинной лестницы в мире, чтобы подбадривать паломников в их нелегком восхождении; и в то же время эта лента, бросающая вызов житейской логике и земному притяжению, показалась ему эскизным воплощением собственной мечты. Задолго до его рождения, вдохновляясь идеями настолько чуждыми, что он был почти не в силах их осмыслить, люди начали работу, которую он теперь надеялся завершить. Они уложили, в буквальном смысле слова, первые грубо отесанные ступени на пути к звездам.
Сон как рукой сняло — на глазах у Моргана огненная лента приближалась, распадаясь на бесчисленные сверкающие бусины. Стала заметной сама гора — черный треугольный контур, затмевающий полнеба. В безмолвном, давящем контуре ощущалось нечто зловещее: Морган почти был готов поверить, что это действительно обитель богов, осведомленных о его замыслах и собирающих силы, чтобы дать ему отпор.
Впрочем, все мрачные мысли были забыты, как только дорога привела к станции подвесной дороги и Морган, к немалому своему удивлению, — часы показывали пять утра — убедился, что в тесном зале ожидания скопилось уже не меньше сотни людей. Он заказал себе и словоохотливому шоферу по чашке горячего кофе — и не без внутреннего облегчения услышал, что тот не намерен сопровождать пассажира на «канатку». «Я поднимался наверх по крайней мере раз двадцать, — заявил тапробанец с преувеличенным равнодушием. — Вы уж езжайте, а я тем временем посплю в машине…»
Купив себе билет, Морган проделал быстрый подсчет и понял, что попадет только в третий, а то и в четвертый вагончик. К счастью, он последовал совету Саратха и сунул в карман термоплащ: даже здесь, на высоте двух километров над уровнем моря, чувствовался холод. На вершине, еще на три километра выше, должен царить трескучий мороз.
Продвигаясь потихоньку вперед в толпе притихших — то ли подавленных, то ли дремлющих — туристов, инженер с улыбкой отметил, что он единственный во всей очереди не запасся кинокамерой. «Где же обещанные орды паломников?» — недоумевал он. Потом он сообразил, что паломникам здесь нечего делать. На небо, или к нирване, или куда там еще стремятся праведники, нет легкого пути. Заветной цели можно достичь лишь ценою собственных усилий, а не с помощью машины. «Интересная доктрина, — рассудил Морган, — и во многом верная. Но бывают случаи, когда помочь может машина и только машина…»
Наконец он занял свое место, и канаты, скрипя, потянули вагончик в гору. И вновь на инженера нашло какое-то странное, почти сверхъестественное предчувствие. Подъемник, который задумал он, будет доставлять грузы на высоту, в десять тысяч раз большую, чем это примитивное, построенное, вероятно, еще в двадцатом веке сооружение. И тем не менее, если рассматривать основополагающие принципы двух конструкций, в конечном счете они окажутся схожими.
За окнами покачивающегося вагончика лежала непроглядная тьма, разве что внизу промелькнет участок освещенной лестницы. Лестница казалась вымершей, заброшенной, будто миллионы людей, меривших крутизну склона в течение трех тысячелетий, в XXII веке не находят себе преемников. Прошло несколько минут, прежде чем Морган понял, что все, кто предпочел пешее восхождение, но не хочет опоздать к рассвету, одолели эти нижние ступени много часов назад.
На высоте четырех километров надо было совершить пересадку — выйти из вагончика, пройти сотню шагов до другого перрона и еще чуть-чуть подождать. Вот когда Морган по-настоящему обрадовался взятому с собой плащу и поплотнее закутался в ткань, прошитую металлической нитью. Под ногами лежал иней, дышать в разреженном воздухе было трудно. Неудивительно, что в маленьком станционном домике рядами стояли переносные кислородные баллончики и на видных местах были развешаны инструкции, как ими пользоваться.
Теперь, когда «канатка» пошла на последний подъем, глаз наконец уловил признаки подступающей зари. Звезды восточного небосклона еще сверкали во всей красе — горделивее всех Венера, — но над головой уже засветились прозрачные высокие облака. Морган в тревоге бросил взгляд на часы: неужели они не успеют? Но нет, до восхода солнца оставалось еще с полчаса.
Один из пассажиров вдруг вскрикнул, указывая вниз, на исполинскую лестницу, — склоны становились все круче, лестница извилистее, но отдельные ее участки по-прежнему время от времени попадали в поле зрения. И теперь она не была вымершей: мучительно медленно, как во сне, по бесконечным ступеням поднимались десятки мужчин и женщин. С каждой минутой их набиралось больше и больше, и Морган задал себе вопрос: сколько же часов они карабкались вверх и вверх? По меньшей мере всю ночь, а может, и дольше — ведь среди паломников попадалось немало пожилых и престарелых, им не под силу взобраться сюда за один прием. Уму непостижимо: неужели на одном острове сохранилось так много верующих?
Мгновением позже он увидел первого монаха — тощая фигура в шафрановой тоге двигалась с размеренностью метронома, не разрешая себе взгляда ни вправо ни влево и тем более не удостаивая вниманием вагончик, проплывший над бритой головой. Да что там вагончик — монах, по-видимому, научился не обращать внимания на мороз и ветер поднебесья: правая рука его и плечо были обнажены.
Вагончик замедлил ход, приближаясь к конечной станции; короткая остановка, чтобы выгрузить окоченевших пассажиров, — и снова в путь, только уже вниз. Морган присоединился к двум-трем сотням прибывших раньше и уже заполнивших небольшой амфитеатр на западном склоне горы. Все они напряженно всматривались во тьму, хотя смотреть пока было не на что, кроме все той же огненной ленты, уползающей вниз, в бездну. Впрочем, были видны и отдельные опоздавшие: борясь с изнеможением, они в отчаянном рывке пытались преодолеть последние десятки ступеней.
Морган опять взглянул на часы: еще десять минут. Ни разу в жизни не доводилось ему находиться в такой молчаливой толпе; истые паломники и увешанные камерами туристы были сейчас объединены одной надеждой. Погода не оставляла желать лучшего — неужели же восхождение окажется напрасным?
Сверху, от монастыря, все еще скрытого во тьме метрах в ста над их головами, донеслось нежное позвякивание колокольчиков, и тотчас же фонари вдоль всей невообразимой лестницы разом погасли. Теперь каждый, кто был в амфитеатре и, следовательно, стоял спиной к невидимому восходу, мог различить на облаках, лежащих внизу, первый слабенький отблеск дня; и все-таки рассвет еще не наступил — его задерживала громада горы.
Секунда за секундой заря словно бы накапливалась вокруг Шри Канды — восходящее солнце брало в клещи последний бастион ночи. И наконец по замершей в ожидании толпе пробежал негромкий благоговейный гул.
Только что, мгновение назад, в небе ничего не было. И вдруг, с быстротой молнии, на пол-Тапробана вытянулся резко очерченный, безупречный по форме треугольник глубочайшей синевы. Гора не обманула своих почитателей — ее знаменитая тень легла на море облаков символом, который каждый паломник был волен толковать как ему угодно.