Одного этого было бы достаточно для войны, но архонты – и это последний мой аргумент – разорвали все существующие между нашими городами мирные соглашения и послали свой военный флот, чтобы перехватить наши торговые корабли и корабли наших союзников. Это было объявлением войны, хотя я лично предпочла бы назвать это пиратством, потому что ликантианцы – настоящие бандиты.
Мой писец одобрительно кивает. Если даже этот грызун понял мои рассуждения, значит, вы и подавно поддержите меня. Когда Ликантия пала, мы должны были сжечь город, продать жителей в разные концы света, посыпать солью проклятую ликантианскую землю, чтобы само имя «Ликантия» ничего не говорило последующим поколениям.
О чем это я? Ах да, политики занимались политикой, воскресители колдовали, юнцы хвастались, девушки строили глазки, а Орисса готовилась к войне. А я ехала на виллу моего брата, чтобы почтить память своей матери.
Когда я приехала, вся семья, кроме Амальрика, уже собралась у часовни в саду. Был святой час Молчания, и мой запоздалый приход был встречен суровыми взглядами моих братьев и приглушенным презрительным фырканьем их жен. Но мне было наплевать на них, их души были подлы, и иногда я сомневалась, были ли они настоящими Антеро. Может быть, мой отец зачал их с какой-нибудь вонючей шлюхой? Омери махнула мне рукой, и я с радостью проскользнула между рядов братьев, кузенов и другой родни, чтобы сесть с ней.
Омери наклонилась ко мне и прошептала:
– Амальрик в храме Воскрешения. Он должен скоро вернуться.
Я в ответ молча кивнула. Неудивительно – мой младший брат всегда находится в центре событий. Голова моя пухла от аргументов, которые я собиралась привести, чтобы убедить его помочь мне, но скоро тишина, мирные запахи и шелест сада заставили меня думать о другом.
Моя мать, Эмили, была скромной женщиной и считала, что разукрашенные часовни и алтари ни к чему. Я была подростком, когда она умерла, а отец был слишком подавлен горем, чтобы удовлетворить ее нужды в послежизни. Амальрик тогда еще только начинал ходить, а другие мои братья – особенно старший, Порсемус, – хотели выстроить что-то вроде храма в ее честь. От имени моей матери я противилась этому и в конце концов одержала верх. Вместо храма под розовым кустом установили один-единственный камень без рисунка вроде того, что был на памятнике моему умершему брату Халабу. Моя мать любила звук журчащей воды, поэтому я попросила одного из воскресителей, и он своим волшебством создал маленький ручеек, который сбегал по могильному камню и стекал в небольшой бассейн, где всегда плавали лепестки роз.
Я смотрела на камень и вспоминала с гордостью, как тогда, двадцать лет назад, я одержала первую настоящую победу. Я была непослушным ребенком, любила носиться по лесу, швырять камни в птиц и драться с мальчишками, которые, скривив губы, называли меня девчонкой. Все постоянно жаловались на мои безобразия – все, кроме отца и матери. Отец говорил, что скоро я перерасту их и буду вести себя, как любая хорошенькая девушка. Мать ничего такого не говорила, и, когда я хулиганила в ее присутствии, она только улыбалась и делала вид, что не обращает на это внимания. Она всегда хотела дать мне образование и заставила отца нанять мне учителя – обычно учителей нанимали для мальчиков из богатых семей. И однажды душным вечером, когда тишина, казалось, была насыщена секретами и тайнами, я призналась ей, что хочу быть солдатом. Мать не упала в обморок, и не разрыдалась, и даже не очень удивилась, а только сказала мне, что хотела в жизни добиться многого, но не все ей удалось из-за ее пола.
– Ну почему, – экспрессивно воскликнула я, – мы были рождены женщинами, мама?! Разве не могли мы родиться мужчинами?
Тогда она удивилась.
– Я не это имела в виду, – пояснила она. – Я никогда не жалела, что я не мужчина. Как мне кажется, от пениса никакой пользы – он только ослабляет мозг. Нет, дорогая, не надо молиться, чтобы стать мужчиной. Молись, чтобы получить такую же свободу, какую имеют мужчины, и, если получишь ее, удовлетворись этим. Я скажу тебе кое-что. Мне кажется, когда-нибудь наше время придет и тогда выяснится, что женщины гораздо лучше могут управлять миром, чем мужчины.
– Но я не могу ждать так долго, – закричала я. – Тогда я буду старой, а старух не берут в солдаты.
Мать внимательно посмотрела на меня и покачала головой.
– Если ты действительно этого хочешь, то тебе не придется долго ждать.
Через неделю отец нанял отставного сержанта, чтобы тот учил меня искусству боя. Он был очень молчалив и только улыбался, когда я жаловалась на царапины и на ушибы, нанесенные деревянным мечом за день обучения. Через год его улыбка стала еще шире, когда я превзошла его, моего учителя, во всех воинских искусствах и стала искать более опасного противника. К тому времени, когда мать умерла, я билась лучше, чем любой юноша из города, по крайней мере, лучше, чем все те, кто осмеливался помериться силами с девушкой-воином. Мне сравнялось шестнадцать, и я вступила в маранонскую гвардию. И я ни разу не пожалела об этом.
Мелодичные звуки лиры вывели меня из задумчивости. Омери, которая незаметно отошла от меня, сидела на стульчике возле могилы и тихо перебирала струны своего любимого инструмента. Она посмотрела в мою сторону через головы других и начала петь грустную песню. Я знала, что поет она для меня. Я смотрела на волну ее рыжих волос – почти таких же ярких, как у Амальрика, – и думала, что брату повезло, что он нашел такую женщину. У меня когда-то была любовница, которая так же много значила для меня, как Омери для моего брата. Не Трис, Отара, ее глубокий горловой смех, мягкие руки и пальцы, которые могли прогнать дурные мысли из моей головы. Она была со мной много лет и во многом заменила мне мать… А потом она умерла.
Прости, я плачу, писец. Но не ухмыляйся, говоря, что это свойственно женщинам. Берегись! Если ты осмелишься сделать это – или хотя бы об этом подумать, – я забуду свое обещание и ты не выйдешь из этой комнаты. Отара живет в моем сердце, а слезы несвойственны мне, но до того, как книга будет написана до конца, слез еще будет немало – и часть из них прольете вы, читатель. А теперь я вытру глаза и соберусь с мыслями…
Пока Омери пела, я оплакивала Отару, но вот мелодия изменилась, и я почувствовала, что моя душа очистилась. Новый мотив был мажорным, и я вспомнила смех матери, машинально посмотрев на могильный камень. Я смотрела, как вода стекает в бассейн, журча, и мне казалось, что рябь на поверхности бассейна и лепестки роз составляют лицо матери. Она была живой – ее глаза открылись, губы шевелились. Воздух наполнился хмельным запахом сандалового дерева – любимый аромат матери. Я почувствовала, как теплая рука коснулась моей шеи, и услышала шепот – это был голос матери. Я не могла разобрать слова, но знала: если прислушаюсь, то обязательно пойму… На мгновение мне стало страшно… Но это все ерунда. Законы природы остаются в силе. Мать была такой же смертной, как и я сама. Не надо играть с духами. Я отбросила голову назад. Шепот оборвался. Запах исчез, и, когда я посмотрела на воду, лицо матери пропало. Омери прекратила играть. Я видела, что она хмурится и качает головой. Мне показалось, что я упустила что-то важное, и чувство потери причиняло боль.