В этих размышлениях мрачный, как туча, Гастон возвращался домой. Но все мысли разом вылетели из его головы, когда он выехал из-под тенистого полога леса и увидел вдалеке башни родного замка.
Башни окутывал густой дым.
Черный дым поднимался над Вержи, и черные птицы кружились в небе, точно хлопья пепла. Потрясенный, Гастон пришпорил коня. Когда они промчались через распахнутые ворота, глазам всадника открылась страшная картина.
Да, это была та самая ночь, когда банда Головореза добралась до замка Вержи. Прежде разбойники грабили деревни, нападали на путников. Грабителей в те времена водилось предостаточно, но Головорез заслужил свое прозвище тем, что в живых не оставлял никого: ни старика, ни младенца, ни домашнюю скотину.
Он не изменил своим правилам и в этот раз.
Гастон шел, переступая через обугленные тела. Конюх ни разу не наклонился проверить, не теплится ли жизнь в ком-нибудь из лежащих на земле. Головорез не оставлял свидетелей.
Да и не выжившие слуги интересовали Гастона. Он шел туда, где надеялся найти любимого хозяина.
И он его отыскал.
Симон де Вержи защищался отчаянно. Об этом говорила кровь, обагрившая каменные плиты вокруг того места, где он упал. Наметанным глазом человека, умеющего читать следы, Гастон увидел, что убитых им врагов было много, не меньше пяти. Но все тела были унесены с места битвы.
Лишь одно осталось лежать – тело Симона. В жестокой схватке он лишился руки. Но, расправившись с графом, разбойники не осмелились глумиться над его телом. Они даже воздали последние почести павшему хозяину замка: меч и щит его лежали рядом, принесенные, быть может, той самой рукой, что нанесла смертельный удар.
Гастон опустился на колени возле своего владыки и зарыдал. Он предпочел бы умереть, сражаясь за хозяина, чем остаться в живых и держать сейчас на руках его безжизненное тело.
Но пока он оплакивал Симона де Вержи, во дворе закричал ребенок. И охрипшим граем отозвались с неба вороны.
Гастон поднялся, утирая слезы, и пошел к надрывавшемуся младенцу.
* * *
– Вот так она осталась при дядюшке. Поначалу-то он пристроил ее деревенской кормилице. Но девчонка, стоило ей чуток подрасти, стала проситься к Гастону. Она уже тогда начала петь, а ведь ей было не больше двух!
Последние слова Коринна произнесла с заметным осуждением.
Трижды Огюстен оставлял эту дрянь в деревне, и трижды она пешком приходила в замок. Последний побег случился осенью, в самую распутицу. Девчонка чуть не утонула по дороге в грязи – ее нашли барахтающейся в луже, как лягушку, с забитыми грязью ртом и ушами. Тогда уж конюх сдался и оставил ее у себя.
И кто-то еще смел утверждать, будто Гастон мог бы обращаться с сиротой и помягче! Таких злопыхателей нянька всегда ставила на место. Разве не должна дрянная Николь быть благодарной уже за то, что дядя сделал для нее? Любой другой на его месте бросил бы младенца в лесу.
Учитывая то, что случилось потом, ему так и нужно было сделать.
Вернувшись к себе, лекарь плеснул в кружку вина и уселся за стол.
Стол был дубовый, прочный и до того тяжелый, что Венсану не удалось бы сдвинуть его в одиночку. Он стоял основательно, будто вырос из этого каменного пола. И другая мебель – полки, кровать, узкий шкаф – казались принадлежащими этому древнему жилищу, а вовсе не человеку, который пользовался ими.
– Фея поцеловала, – презрительно фыркнул он.
Черт знает каким мусором забиты головы у этих людей. Иногда ему хотелось бы залезть кое-кому в череп и посмотреть, что там внутри.
Надо же поверить в чушь про ребенка сестры! Дураку ясно, Огюстен прижил младенца на стороне. Кто заставил его забрать дитя, теперь уж и не узнать, но, похоже, мать Николь была из тех женщин, которым ребятишки – только обуза в их тяжкой, но не слишком почетной работе.
Но кем бы она ни была, ее ребенок спас Гастону Огюстену жизнь. Говорят, люди Головореза в ту ночь всех истребили подчистую, даже древнюю слепую старуху не пощадили. Вырезали, как коров на забое.
Венсан отхлебнул вина и отставил бокал в сторону.
Когда год назад он появился в Вержи, управляющий выделил ему просторную чистую комнату в замке. Однако Венсан, обойдя крепость, обнаружил в стене старые жилища – неглубокие, но отлично защищенные и с прочными стенами. Их использовали как кладовки и склады. Одна такая нора пустовала.
Едва только войдя в сырую промозглую комнату, он понял, что хочет здесь остаться.
К его затее управляющий отнесся без воодушевления. К тому же он был весьма удивлен, что Венсан прибыл без ученика. «Надеюсь, месье Бонне, вскоре вы обзаведетесь помощником!» – ворчал он, и во взгляде его читалось неприкрытое огорчение. Как же – такой несолидный доктор будет подвизаться в Вержи!
Да только плевать хотел Венсан Бонне на его расстройство. В монастыре он сам прошел долгий путь: ученик, помощник и, наконец, лекарь с правом врачевать и продавать снадобья собственного изготовления. За это время он твердо решил, что будет работать один.
Впрочем, ему пока и не встретился юноша, который выказал бы достаточно рвения и ума, чтобы Венсан захотел взять его на обучение.
Он приготовился к тому, что в новом жилье будет зябко и неуютно. Но очень скоро выяснилось, что Венсан недооценил строителей.
Две стены его берлоги были обиты толстыми деревянными панелями. Они задерживали холод, а небольшой печи хватало на обогрев всего помещения. Отмытые от грязи и пыли, две другие стены явили взгляду белую краску, отражавшую свет таким образом, что комната казалась просторнее, чем в действительности.
Вдоль одной стены Венсан разместил собственноручно сколоченные полки и аптекарский шкафчик. На полках расставил книги, в шкафу над ними – часть лекарств.
Его новое жилище приобрело законченный вид. А если оно и напоминало монастырскую келью, Венсан Бонне был последним человеком, которого это беспокоило.
Именно на распахнутый шкаф в эту минуту был устремлен мрачный взгляд лекаря. Он мог бы с закрытыми глазами перечислить все до единого названия лекарств, выстроившихся вдоль стены.
Одно место на полке зияло пустотой. И это выглядело до того отвратительно, что Венсан никак не мог отвести от него глаз! Хуже, чем выбитый передний зуб во рту невесты. Хуже, чем черная яма после пожарища в середине улицы. Хуже, чем дыра в груди, из которой уже не льется кровь.
Одного флакона не хватало.
Настой элесии синелистной, травы, чьи корешки на разломе сочатся густым белым молочком, а желтые цветки пахнут болотной тиной – вот что содержалось в нем.
Элесия синелистная… Звучит как имя прекрасной дамы. Она и была для него прекрасной дамой, той, ради которой он готов был пойти на смерть.
Со смертью почти так и вышло. От болота поднимался необычный мутно-желтый пар. Венсан ничего подобного прежде не видел, и пузырей таких не видел – вздувавшихся над черной пленкой воды, как брюхо напившегося клеща, лопавшихся с неприятным свистом. И странных коротких белых веток без коры, беспорядочно торчавших из мха, не встречал тоже.