Должно быть, она сильно испугалась. Но бояться ей пришлось недолго. В его флаконе оставалась почти половина лекарства, а это значит, что Элен скончалась примерно две минуты спустя после того, как допила снадобье.
Но по коже пойдут синие пятна…
Кто-то отравил дочь графа, похитив лекарство из дома Венсана Бонне.
Когда Николь пришла в себя, первым, что она увидела, был огонь.
Не жар из адских печей, куда бесы подкидывают вместо дров человеческие грехи (и потому дьявольское пламя никогда не потухнет, ибо несть грехам числа). Этот огонь казался укрощенным и ласковым, как любимая кошка кухарки. Он нес тепло и свет.
Николь напряглась, вглядываясь в лоскуты пламени – не прошьет ли их тонкой иглой красная змейка с изумрудными глазами? Если да, жди за ней следом подземных бесов, ворующих души спящих и больных.
Никого: ни змейки, ни бесов.
Куда же она попала?
Сморгнув выступившие от напряжения слезы, девочка увидела, что весело пляшущий огонь – только пленник за каминной решеткой. Сама она лежала напротив на низком топчане, укрытая тяжелой шкурой.
От слабости Николь не могла пошевелить даже пальцем. Губы стали как потрескавшаяся от засухи земля, в глотке царапались злые кошки.
– Пить…
Слово, едва упав с губ, растворилось в тишине без остатка. Так мог бы шипеть полумертвый уж.
Но ее услышали.
– А-а, оклемалась.
Старуха подошла и склонилась над Николь. Положила ей на лоб шершавую ладонь, постояла, озабоченно хмурясь.
– Будет тебе питье.
Она исчезла и вскоре вернулась с глиняной чашей. С кончика деревянной ложки, которую старуха вынула из чаши, упала капля густой коричневой жижи.
Николь во все глаза смотрела на старуху. Вот как выглядит чудовище, утащившее ее в могилу!
Хозяйка оказалась далеко не такой дряхлой, как почудилось ей на кладбище: пожалуй, не старше Бернадетты и чем-то похожа на нее. Худобой, вот чем. Но одноглазая ключница – словно сухая ветка, которую не согнешь – сломается. А эта – будто ивовая розга, что хлещет не до крови, а до мяса: гибкая и гладкая.
Небрежно заплетенные в косу волосы белы, как борода козы, и глаза под безбровым смуглым лбом – козьи: овальные, точно виноградины, широко расставленные, с болотной желтизной в зеленой радужке. Николь пригляделась, не мерцает ли в них безумие. Люди с козьими глазами часто бывают помешанными.
Но старуха стояла спиной к огню, и ни по глазам ее, ни по длинному рту, похожему на линяющую ящерицу – всю в сухих чешуйках, – ничего нельзя было прочесть.
Тогда девочка попыталась оглядеться.
С того места, где она лежала, ей был виден косматый край укрывшей ее шкуры и камин. Над очагом до самого потолка высились полки, уставленные глиняными горшками. С самой верхней свисали связки с чем-то белесым и перекрученным, вроде бараньих кишок, но только куда длиннее. Николь показалось, что там что-то шевелится, и она поспешно отвела взгляд.
– Оближи, – приказала старуха и сунула ложку ей ко рту.
В нос Николь ударил незнакомый резкий запах. Девочка зажмурилась и крепко сжала губы.
– Ну-ну-ну, – засмеялась старуха, показав крепкие, на удивление белые зубы без единой гнилинки. – Даже не думай.
Быстрее, чем Николь успела сообразить, что сейчас произойдет, она поставила плошку на пол и своими костлявыми пальцами больно надавила ей на щеки с обеих сторон. Рот у Николь сам приоткрылся, и старая карга ловко влила в него полную ложку.
От запаха и вкуса Николь чуть не задохнулась. Куриный помет, разведенный прокисшим вином, показался бы нектаром по сравнению с этим варевом.
Старуха зажала ей нос, дождалась, пока она все проглотит, и лишь тогда убрала цепкие пальцы.
– То-то же. И не вздумай выплюнуть.
Николь облизнула губы и сморщилась от отвращения: рот словно обмазали изнутри жирной пленкой.
Но странное дело: горло перестало болеть. Гадкий отвар прогнал когтистых кошек. И язык теперь ворочался, так что она даже могла говорить.
Что Николь тут же и попробовала сделать.
– Я хочу пить.
Старуха снова нависла над ней. На этот раз в ее руках была грубая жестяная кружка.
– Пей.
Приподняв голову Николь, она влила в нее несколько глотков.
В кружке оказалась вода. Но и у нее имелся слабый привкус. Он напомнил Николь, как в детстве они искали один цветок: маленький, белый, на хрупком зеленом стебельке, он изредка встречался на склонах тенистых оврагов. Корешки его были сочными, и от них во рту становилось кисло и свежо.
– Русалочьи слезы, – вспомнила она.
Старуха покосилась на нее.
– Они самые. Этот настой не вылечит, но охладит жар. Об тебя лучину можно зажигать.
– Что с моим плечом? – Николь попробовала вытащить руку из-под шкуры.
– А ну тихо! – прикрикнула ведьма.
Она сама откинула меховое покрывало. Нагнулась низко-низко к перевязанной ране, зачем-то понюхала воздух над ней. Пробормотала «гляну, пожалуй» и принялась разматывать повязку.
Николь скосила глаза. Оказалось, что под шкурой она лежит нагишом.
– Ну-ка, ну-ка…
Николь почувствовала запах, идущий из ее раны. Повернув голову, она увидела, что порез покрыт черно-коричневой мазью.
– Вряд ли ты знаешь, что это, – усмехнулась старуха, заметив, что девочка принюхивается. – Кое-что посложнее «русалочьих слез».
– Смола с навозом, – хрипло выговорила Николь.
– Почти угадала. А теперь лежи смирно.
Старуха выудила из складок потрепанной юбки деревянную пластину. Заточенным краем она принялась осторожно соскребать с кожи мазь, обтирая вонючую смесь о тряпку. Очистив рану, она ушла.
На этот раз Николь пришлось ждать дольше. Пока она лежала, закрыв глаза, ей показалось, что ступни у нее обмотаны веревкой. Девочка попробовала пошевелить ногами, но это ей не удалось. Значит, старуха связала ее.
Николь давно догадалась, к кому попала. Но что хочет сделать с ней колдунья Черного леса?
Если бы сутки назад кто-то сказал Николь, что она пожелает оказаться в руках маркиза де Мортемара, девочка бы расхохоталась. Но сейчас ей было не до смеха. Колдуны – не люди. Дьявол владеет их душами так давно, что внутри они сгнили, как дурное дерево.
Что бы ни делала с ней колдунья, она делает это во имя зла.
Святой Франциск, пусть маркиз отыщет их! Он убьет Николь, но уж лучше принять христианскую смерть от его рук, чем сгинуть здесь в лапах прислужницы дьявола.