«Вот Катон, тот наверняка знал бы ответ», – подумал центурион и не смог удержать улыбки, хотя обычно самокопание молодого друга его раздражало. Ощущение было такое, будто Макрон настолько сроднился с ним, что в отсутствие Катона привычки последнего передались ему самому.
– Что смешного? – мягко осведомился Максимий.
– Ничего, командир. Правда.
– Понятно… – Глаза командира когорты сузились. – Я надеялся, что из всех своих командиров в первую очередь могу положиться на тебя. Увы, мое доверие оказалось обманутым. Интересно, как далеко простирается твое предательство?
– Командир, я не предатель. Я всегда был верен присяге, принесенной при поступлении на службу.
Максимий подался к нему.
– А разве эта присяга не подразумевает беспрекословного повиновения приказам вышестоящего командира?
– Так точно, подразумевает, – невозмутимо ответил Макрон. – Но я ставлю под вопрос твою способность командовать когортой.
Максимий резко вздохнул, после чего спросил:
– Стало быть, ты оспариваешь мои полномочия?
– Да. И если другие центурионы не лишены здравого смысла и мужества, им следовало бы заявить то же самое.
– Молчать! – взревел Максимий и ударил Макрона по лицу тыльной стороной ладони.
Удар был такой силы, что Макрон отшатнулся. На миг его ослепила белая вспышка перед глазами, а когда зрение прояснилось, он ощутил во рту вкус крови и, поднеся руку к губе, понял, что она рассечена. Когда он выпрямился и снова встретился взглядом с командиром когорты, по его подбородку струйкой стекала кровь.
– Центурион Макрон будет содержаться под арестом в своей палатке. – Максимий повернулся, высматривая нужное лицо в плотной толпе, подступившей поближе, чтобы посмотреть на столь необычное противостояние. – Оптион Корд, выйти из строя! Я назначаю тебя исполняющим обязанности командира центурии Макрона.
– Есть, командир, – широко улыбаясь, ответил Корд.
– Ты будешь выполнять мои приказы, касающиеся поселян. Все до последнего, понял?
– Так точно, командир.
– И чтобы никакой жалости: не то что твой предшественник, которому не хватило твердости духа.
– Слушаюсь, командир, – отчеканил Корд, самодовольно покосившись на Макрона.
– А сейчас отведи Макрона в его палатку и выстави возле нее часового. Он не должен ни с кем разговаривать. Выполняй!
Корд повернулся к Макрону, и тот, презрительно поджав губы, пожал плечами, отвернулся от командира когорты и шагнул к пандусу, ведущему вниз, в крепость.
– Он убил людей, которых забрали отсюда раньше, – сказал Катон, когда воины снова посадили его на цепь и покинули загон.
Фигул кивнул:
– Я так и думал. А куда они возили тебя, командир?
– В одну усадьбу. Ту самую, в которой побывал Метелл. Каратак хотел, чтобы я увидел тела.
– Зачем?
Катон пожал плечами:
– Он считает, что в этом убийстве повинна Третья когорта. И я не посмел открыть ему правду.
– Чему я, в общем, очень рад.
Катон слегка улыбнулся.
– Радоваться нечему. Я надеялся, что смогу убедить его изменить свое мнение, но теперь, думаю, никакой надежды на примирение не осталось. Теперь он будет сражаться до конца, скольких бы жизней – и наших, и его соплеменников – это ни стоило.
– А ты правда думал, что он может пойти на мировую?
– Я надеялся на это.
Фигул печально покачал головой.
– Ты ведь не очень хорошо знаешь кельтов, командир, верно? Война у них в крови. – Он улыбнулся. – Наверное, и в моей крови тоже. Мой дед был воином племени эдуев, последний раз восстававшего против Рима незадолго до моего рождения. И хотя племя потерпело поражение, он не сложил оружия. Он и другие воины, уцелевшие в последней битве, ушли в леса и продолжали борьбу до тех пор, пока не стали слишком старыми для того, чтобы держать меч. А после этого многие просто умерли с голоду. Помню, как нашли их тела, – я тогда был мальчишкой, и мы охотились в лесу. В один прекрасный день дед приполз в селение, больной, изможденный. Моя матушка еле его узнала. Я тогда впервые увидел своего деда. Как бы то ни было, он умер, но знаешь, что за слова последними сорвались с его губ – последние слова в его жизни? Проклятия, адресованные Риму и его легионам. Каратак слеплен из того же теста. Он не сдастся, командир.
– Как-то вечером он выглядел так, будто был близок к этому.
– Не обманывайся, командир. Это была лишь запинка, легкая тень сомнения и ничего более. А теперь он будет драться, пока не умрет.
Несколько мгновений Катон молча смотрел на оптиона, потом пожал плечами и отвел глаза.
– Может быть. Но ты-то служишь «под сенью орлов». Возможно, к этому можно было бы склонить и его.
Фигул тихонько рассмеялся.
– Еще мой отец понял, что Рим победить нельзя, поэтому сам служил во вспомогательной когорте, а меня вообще постарался, насколько это возможно, вырастить римлянином. Может быть, большим римлянином, чем настоящие римляне. Сомневаюсь, чтобы матушкина родня вообще меня признала, не говоря уже о том, чтобы считать своим. Я поступил на римскую службу и сражаюсь за Рим, но, как кельт по рождению, понимаю кельтскую душу, потому и говорю, что Каратак никогда не покорится Риму. Никогда. Попомни мои слова.
– Стыдно так себя вести. Должен ведь он понимать, что разбит. Нужно уметь смотреть фактам в лицо.
– Правда? – Фигул повернулся и посмотрел на центуриона. – Тогда как насчет тебя, командир? Похоже, у нас нет никакой надежды отсюда выбраться. Ну и как, готов ты с этим смириться и безропотно принять смерть?
– Это не одно и то же.
– Неужели?
Катон кивнул.
– На нем лежит ответственность. Каратак держит в своих руках судьбы многих людей. Я же просто сражаюсь за себя. Стремлюсь выжить. Изо всех сил.
Фигул помедлил, глядя на него, а потом сказал:
– Разница не так уж велика, как тебе хотелось бы думать, командир. У него есть люди, о которых он обязан думать, и у тебя тоже. – Оптион кивнул на остальных содержавшихся в загоне пленников.
Катон обвел взглядом оставшихся легионеров, сидевших на корточках у плетеной ограды и в большинстве своем тупо смотревших на землю у себя под ногами. Никто не разговаривал, и Катон понял, что они смирились с неизбежностью скорой смерти. И он ничего не мог с этим поделать.
У Каратака дела обстояли иначе, он имел возможность все изменить. Потому-то и обязан был склонить своих людей к миру, пока они еще продолжали признавать его волю и готовы следовать за ним. «В отличие от этих бедолаг», – подумалось Катону. Они уже не были ограничены рамками обычной воинской дисциплины, предписывающей выполнять его команды, а какое-то чувство цели, несмотря на кажущуюся безысходность обстоятельств, похоже, осталось только у одного Метелла. Он сидел, склонившись над цепью в том месте, где она крепилась к ножным узам, и ковырял маленьким камнем. Катон плохо представлял себе, что собирается делать этот малый, даже если ему удастся освободиться. Загон по-прежнему охраняли трое караульных, и находился он посреди вражеского лагеря, наполненного тысячами кельтских воинов. Катон покачал головой и, повернувшись к Фигулу, тихо сказал: