– Если тут так плохо, зачем приехал?
– Я не говорю: плохо. Бедно. Это разные вещи. Здесь все имеют работу, а у нас безработица. Правда, наш безработный одет лучше, чем здешние начальники. Но не тряпки главное.
– А что?
– Уверенность в завтрашнем дне.
– Ты считаешь, у нас есть уверенность?
– Да, считаю. Вы живете на подъеме, а у нас спад. Я приехал сюда в тридцать втором. Ничего не было, только строительство да бараки. А теперь, смотри… – Джоник стал загибать пальцы: – Трамвай пустили – раз, звуковое кино – два. В городе три театра, два института…
– Продуктовые талоны отменили, – подсказала Аня.
– Да, карточки… Хлеб продается свободно. В магазинах появляются промышленные товары. Работает и продолжает строиться завод – живет и город… и страна. За пять лет построены четыре домны, десять мартеновских печей, прокат, коксохим… Это очень много. Завод дает треть металла страны. Конечно, это все политграмота, как выражается мой сосед Коля Попов, но успехи налицо. Жизнь изо дня в день меняется к лучшему.
– И ты решил остаться здесь навсегда? – осторожно спросила Аня.
– Не знаю… Наверное, нет. Мне очень нравится в СССР, но дом мой в Америке.
– Уедешь, значит?
– Наверное. – Джоник выбросил окурок в костер и сплюнул.
– Дай мне папиросу.
– Ты разве куришь?
– Попробовать хочу. Некоторые наши девочки курят. – Аня глубоко затянулась, закашлялась и отшвырнула папиросу. – Гадость какая!
– А у тебя какие планы на жизнь? – спросил Джоник.
– Кончу вуз. Пойду учительствовать. А там видно будет.
– А личная жизнь?
Аня неопределенно пожала плечами.
Джоник замолчал, потом вновь закурил и уставился на рдеющие угли. Внезапно резкий порыв ветра разбросал остатки костра в разные стороны. Новый порыв повалил на бок вигвам и вздыбил брезент. Сверкнула молния, ударил гром. Молодые люди вскочили. Джоник схватил полотнище, которое раздувалось как парус. Первые крупные капли упали с сумрачных небес. И тут же дождь полил стеной. Они бросились под тополь и укрылись брезентом. Молнии сверкали почти непрерывно. Аня прижалась к Джонику и лишь тихонько вскрикивала при каждом оглушительном раскате грома.
– Нельзя под деревом во время грозы, – неожиданно заявил Джоник. – Я когда маленький был, в скаутском лагере нас учили: молния может в дерево ударить.
– Перестань, и так жутко!
– А вот скажи, Аня, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж, ты бы согласилась?
– Ничего себе, переход!
Джоник молчал, видимо, терпеливо ожидая ответа. Молчала и Аня, не зная, что отвечать.
– Я понимаю: нужно думать.
– Думать… Думай, не думай… – Аня потеснее прижалась к Джонику. – Вот ты говоришь: день ото дня становится лучше. Наверное… Но с тем, что есть уверенность в завтрашнем дне, я не согласна. Вот послушай. Мы жили в деревне. Хорошо жили, зажиточно. Три коровы, кони, сад большой. А дедушка наш – и того лучше. Хоромы каменные, мельница, кузня… Сам из крестьян, а газеты, журналы выписывал. Даже библиотека имелась, это в крестьянском доме. А потом пришли и все отобрали. И дом, и мельницу… А самого деда сослали неведомо куда. И нас бы сослали, не брось отец хозяйство. Мы уж и день, когда раскулачивать будут, знали. Зачем, почему? Ведь мы не враги советской власти. Отец в Красной Армии служил, воевал в Гражданскую. Ладно бы с одними нами так. За что?
Джоник молчал.
– Конечно, – продолжала Аня, – чего бы я увидела, не попади мы сюда. Ни о какой учебе в вузе и речи идти не могло. На всю бы жизнь осталась деревенской бабой. Но, с другой стороны, может, так-то оно и лучше. Не знаю… Лишь одно понятно: все это построено на слезах и горе. Вот у вас в Америке раскулачивают?
– У нас тоже не все хорошо, – отозвался Джоник. – Была депрессия. За долги банки отбирали у фермеров землю, хозяйства.
– Но ведь не ссылали же. У вас народ свободный, а у нас – рабы. Чуть кто выбился в люди – прижать его, сжить со свету…
– Все это так. Но без потрясений невозможно построить великое государство.
– Великие потрясения – это великие беды для народа, – сказала Аня и отодвинулась от Джоника. – Давай-ка лучше спать.
А дождь все шел и шел. Под тополем было относительно сухо. Они расстелили на земле одеяло. Легли, накрылись другим, а сверху еще и брезентом. И сразу стало тепло и уютно. Аня вновь прижалась к Джонику.
– Не обижайся на мои слова, – прошептал тот.
– Да я и не обижаюсь. – Она обвила руками шею американца. – Ты хороший, Джоник. Но… как бы с другой планеты. Смотришь, изучаешь, даже сопереживаешь. Ты всегда можешь вернуться в свой мир. А нам возвращаться некуда. Мы дома.
– Я не чужой…
– Хватит разговаривать, американчик мой любимый. – Аня стянула юнгштурмовку, расстегнула лифчик. – Ты, я вижу, больно робок, сам никогда не начнешь.
Гроза прекратилась, но с неба по-прежнему капало. Не ливень, а мелкий теплый дождик, от которого все вокруг расцветает, зреет хлеб и в лесу появляются первые грибы, сеял на землю. Джоник посапывал рядом, а Ане не спалось. Она размышляла о своей жизни, о случившемся и о том, что будет дальше. Джоник сделал предложение. Он ей нравится, даже очень. Но здесь ему все равно не жизнь. Аня несколько раз порывалась сообщить про начальника НКВД, про его угрозы, но что-то останавливало. Она понимала: если рассказать, будет только хуже. Начальник НКВД – она даже мысленно старалась не произносить его фамилии – вряд ли оставит ее в покое. Не такой человек. И к Джонику он приглядывается неспроста. Да и как прореагирует сам Джоник на ее рассказ? Не охладеет ли, заподозрив в лицемерии? А выйдет ли она за него? Аня напряженно размышляла, прикидывая все «за» и «против». Наверное, выйдет, но с одним условием – он должен увезти ее отсюда. Пускай не сразу, со временем. Но все равно, увезти. Именно таков и будет ее ответ.
1
Слухи о том, что мальчишка Скворцовых Ваня встает по ночам и бродит по Шанхаю, росли и ширились. Если вначале мало кто верил в эту чепуху, то по прошествии двух недель со дня смерти ребенка разговоры не только не утихли, а, напротив, обрастали зловещими подробностями. Многие, особенно те, кто поздно возвращался с работы, встречали мальчика, крадущегося в ночной темноте неведомо куда. Во всяком случае, они считали, что видели именно Ваню. Но еще более странным представлялось иное. Старшие Скворцовы, до сей поры общительные и свойские соседи, совсем перестали появляться на людях. Они даже не справили по сыну девять дней. И уж вовсе непонятным было то, что с подворья исчезла всякая живность. Даже кормилица-корова куда-то пропала. Первые несколько дней животные еще давали о себе знать, особенно буренка, тоскливо мычавшая в хлеву. Потом и мычание прекратилось, непонятная тишина повисла над скворцовским домом. Несколько раз знакомые пытались проведать семейство. Однако двери в дом были постоянно заперты, а окна занавешены. Куда пропали хозяева, оставалось загадкой. Поселковые ребятишки, которые, казалось бы, знали все, тоже пребывали в неведении. Пантюха, без кого не обходилась ни одна проказа, ни одно развлечение, тоже исчез.