Марси посмотрела на нее умиленно и со вновь навернувшимися на глаза слезами сказала:
— О, мама, как я люблю, когда ты так говоришь!
— Как — так? Я всегда так говорю.
— О Природе!
— Пожалуйста, не дави на меня слезами. У меня есть практический вопрос, я хочу, чтобы ты задала его Говарду. Может ли человека ударить электричеством, если он стоит возле телефонного столба? Ощущение такое, словно тебя саданули в бок.
Марси выпрямилась в кресле, слезы у нее в глазах высохли. «Ох уж это поколение, — подумала Александра. — Они росли, видя, как мы бунтуем против нашего ханжеского воспитания, и реакцией на это оказался их возврат к старым сантиментам — дом, семья и прочие тиранства».
— Ну нет, — сказала Марси, — думаю, это невозможно. Если бы это было так, городские власти и телефонные компании затаскали бы по судам.
— Но такое случилось с одной из моих подруг, она только что мне об этом рассказала.
— Я спрошу Говарда, но, повторяю, очень сомневаюсь. Хотя он действительно говорит, что электричество — хитрый дьявол и иногда выкидывает непредсказуемые фортели…
— Моя подруга — не самый надежный источник информации, у нее в последнее время куча странных ощущений. Ты знаешь ее — это Джейн. Это она связывалась с тобой насчет жилья для нас. Ты еще назвала ее боевой старушкой-девочкой. Я иногда опасаюсь, что Джейн слишком хорошо усвоила свои ведьмовские уроки.
— Мама, эта шутка не кажется мне такой уж смешной. То, что в давние времена мужчины делали с этими несчастными женщинами, ужасно. А ведь они поступали так с тысячами женщин.
— А кто шутит? Девушки твоего возраста просто не могут понять, как мало возможностей было у женщин во времена моей молодости. Нашей работой было рожать детей и покупать американские потребительские товары. Если мы выпадали из брачного фургона, нам мало что оставалось, кроме как продолжать свой путь на метле и ворожить. Не делай такой потрясенный вид, в этом заключалась наша сила. А сила нужна каждому. Иначе мир сожрет тебя.
— А как же дети? Разве в том, чтобы иметь детей и любить их, не заключена сила, достаточная для большинства женщин?
— «В болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою», — процитировала Александра слова, которые были свежи в ее памяти. — Разве это не отвратительно?
— По мне — вовсе нет, — призналась Марси. — В этом есть своя правда. — Она решительно опустила подошвы грязных садовых кроссовок на уже запачканный белый ковер (и почему эти дети покупают белые ковры, а потом не содержат их в чистоте?) и уверенно встала на свои толстые ноги. Почему от детей столько разочарований? Они берут твои гены и загоняют их прямо в землю. Марси жалобно спросила: — Не хочешь помочь мне выполоть сорняки?
— Тебе кажется, что мой костюм подходит для этого? Неужели я так плохо одета? Дорогая, твое предложение очень мило, но в моем возрасте стоит согнуться — и нет никакой гарантии, что снова разогнешься.
Поняв, что и эта инициатива потерпела неудачу, дочь беспомощно воздела руки:
— Я любила смотреть, как ты возилась в нашем саду на Орчард-роуд с цинниями и помидорами. Тогда ты больше выглядела моей мамой.
— Больше, чем в другое время? Как ни странно это прозвучит, моя дорогая, но отчасти задача родителя состоит именно в том, чтобы забыть, что ты — родитель. Ты принесешь мало пользы своим детям, если будешь всего лишь простофилей-домохозяйкой, которая не оставляет им места для внутренней жизни. Вот ты упомянула Природу. Природа — хитрый дьявол, как выразился Говард об электричестве. Когда-то я думала, что люблю ее, но теперь, когда она меня дожевывает, поняла, что ненавижу и боюсь. В Канаде я осознала, что значит, когда Природы слишком много, и только в конце своего пребывания оказалась на ее вершине. Думаю, это был своего рода религиозный опыт. Но беда с опытом подобного рода состоит в том, что он никогда не бывает абсолютно чистым, всегда находится что-то, что ему противоречит, другая сторона одного и того же явления, или ты попадаешь в другое место… Такой опыт существует только одномоментно. А потом все заканчивается. Проходит.
Произнося все это, она медленно вытаскивала свое скрипучее тело из удобного пышного кресла, источавшего чуть кисловатый запах юного мужского естества, и, наконец распрямившись, оказалась лицом к лицу с дочерью. Александра была на два дюйма выше ее ростом, на тридцать фунтов тяжелее и на двадцать три года старше.
Марси, явно встревоженная, спросила:
— А как она… дожевывает?
Она имела в виду смерть матери. Сама мысль об этом была невыносима настолько, что она даже не решалась прямо выразить ее словами. Александра грустно улыбнулась тому, что все-таки что-то значит для дочери без малейших усилий со своей стороны — просто фактом своего существования, тем, что является щитом, разделительной прокладкой между своим ребенком и могилой.
— О, — сказала она с неподдельным смущением, — ничего необычного: всякие болячки там и тут, нарастающая бессвязность мыслей. А еще приступы неоправданного раздражения, о которых столько говорят по телевизору, — перед телевизором и домашней канализацией, полагаю, человек бессилен. Природа и впрямь требует слишком многого от женских внутренностей. С другой стороны, с тех пор как я здесь, на востоке, моя кожа стала гораздо менее сухой, и зуд уменьшился. Я, разумеется, ужасно боюсь рака, но мои врачи утверждают, что это все существует лишь у меня в голове. Я отвечаю: сделайте так, чтобы там оно и осталось. Для своих семидесяти четырех я чувствую себя неплохо. Не волнуйся, дорогая. Моя бабушка Соренсен дожила до восьмидесяти восьми. Когда я видела ее в последний раз, она стояла на крыше, куда вылезла из мансардного окна, чтобы прочистить дымоход.
— С тех пор как не стало матери Говарда, — заявила Марси в своей ворчливо-озабоченной манере, — ты единственная бабушка мальчиков. Ты для них очень важна. Пожалуйста, приезжай повидать их, когда они вернутся из лагеря в августе. Они хотят любить тебя.
— О, дорогая, не уверена, что выдержу в моем возрасте слишком много любви. Я к ней не привыкла, — сказала Александра, тем не менее польщенная.
— Я…
— Ничего не говори. Я тоже.
— Я приглашу тебя на ужин, когда мальчики вернутся. Почему бы тебе не привезти и своих подруг?
— Они с удовольствием приедут. Иствик оказался не таким гостеприимным, как они ожидали. Небольшое семейное развлечение может удержать нас от греха.
Сьюки заметила Томми Гортона в серой спортивной фуфайке в конце Док-стрит, он увидел ее минутой раньше; изо дня вдень каждый из них надеялся на встречу. Первая, чисто случайная, произошла под открыточно-ясным небом, но сегодня уже к середине утра враждебная масса облаков наползла с северо-востока, первые капли упали на тротуар, и пришлось искать укрытия от дождя. Закусочная «Немо» казалась подходящим местом; ее еще не успели продать «Данкен донатс». Длинный алюминиевый барак со скругленными углами и широкой красной полосой вдоль «бортов» за тридцать лет превратился из одиночного реликта модерна пятидесятых в осознанную ретро достопримечательность, в сувенир молодости для старожилов, между тем как разных городских выскочек привлекали более модные места, такие как кондитерская «Укромный уголок» и рыбный ресторан «Дружелюбный морской окунь», расположенный за перестроенным причалом. В «Немо» сохранились стойка и деревянные кабинки с маленькими ванильного цвета музыкальными автоматами, которые за четвертак по-прежнему исполняли старинные золотые композиции Фрэнки Лейна, Патти Пейдж, Фэтс Домино, группы «Шантэлль» и последние хиты битлов. Посетители редко раскошеливались на четвертак; кабинки в глубине помещения чаще всего занимали старожилы, сидевшие за столами по трое, по четверо, ценившие тишину и пестовавшие над кружкой кофе свои старые политические обиды, которые распаляли в себе до громкого негодования. Сьюки и Том, окинув взглядом заполненные дальние кабинки, дружно устремились к маленьким круглым столикам в передней части помещения, возле витражного окна, выходившего на Док-стрит. Усеивавшие его дождинки скапливались в дрожащие ручейки, которые потом стекали вниз. Именно сюда, за один из этих столиков, припомнила Сьюки, в один горький зимний день она привела Дженнифер Гейбриел вскоре после того, как отец девушки совершил самоубийство, в пьяном угаре убив перед тем ее мать. Сьюки вспомнила даже, что в тот холодный день сирота была в грязном кожаном полупальто с приклеенными к нему с помощью утюга виниловыми прямоугольными «заплатами» и ярко-красном шерстяном шарфе не по погоде редкой вязки. За стойкой, должно быть, тогда стояла Ребекка, неряшливая антигуанка с искривленным позвоночником, но эта чернокожая женщина давным-давно исчезла из города.