— Ты слишком строга к себе, — сказала Сьюки, подтвердив свое суждение тем очаровательным сложением губ, какое было свойственно только ей: как будто она смаковала во рту что-то очень вкусное. — Я видела, какой ты была матерью. Исключительно любящей. Я видела, как ты обнимала на пляже своих рыженьких детишек… и все такое прочее. Ты была гораздо лучшей матерью, чем Джейн.
— И это одна из причин, по которой я любила Джейн: она была такой плохой матерью, что рядом с ней я чувствовала себя хорошей. Она ненавидела своих отпрысков. И достаточно было увидеть сегодня двоих из них, чтобы понять почему.
— Мне показалось, что они были весьма трогательны. Конечно, обаянием они не блещут, но в отличие от двух младших эти по крайней мере появились и прошли через все. Похороны матери — странная обязанность. Общество ждет от нас ее исполнения; мы точно не знаем почему, но сотрудники похоронных бюро и священники пристально наблюдают за нами во время церемонии. Мы не в состоянии постичь умом то, что с нами происходит, — все эти вехи. Женитьбы и похороны. Вручение дипломов и разводы. Кончины. Церемонии сопровождают нас на протяжении всей жизни. Они вроде повязки на глазах для человека, стоящего перед расстрельной командой.
Даже Сьюки, подумала Александра, стареет. Она вгляделась в профиль младшей подруги, ведущей машину; когда та щурилась, всматриваясь в дорогу, морщинки веером разбегались от уголков глаз до самой линии волос на виске. Под глазами у нее появились неисчезающие лиловатые тени, а когда она улыбалась, там, где десны сходили на нет над верхними клыками, виднелись маленькие темные прогалины. Тем не менее Александра все еще любила ее и, не удержавшись, легко коснулась покоившейся на руле изящной руки, покрытой теперь не только веснушками, но и старческими пятнами.
— А как насчет тебя? — спросила она. — Ты бы хотела уехать из Иствика и вернуться в Стэмфорд? Смерть Джейн омрачила наше дальнейшее пребывание здесь, правда? Для человека с Запада, вроде меня, Иствик — нечто вроде веселого развлечения, но для тебя — это то же самое, что твой дом, только расположенное дальше по побережью.
— Нет, — ответила Сьюки, морщась от садившегося на западе слепящего солнца, бившего в грязное лобовое стекло. — Мы обе останемся. У меня дома нет ничего, кроме костюмов Ленни, висящих в шкафу, — не хватило духу отдать их в Армию спасения. Я подумываю о том, чтобы в конце концов перебраться в Нью-Йорк. Глупо одинокой женщине жить в пригороде. Чего бы хотела Джейн? Она хотела бы, чтобы мы остались. Она бы сказала: «Да пошел он, этот дурак Крис-с-с. Он вс-с-сегда был дурно вос-с-спитанным сопляком».
Возникло впечатление, что голос покойной подруги вселился в подражавшую ей Сьюки, породив иллюзию присутствия самой Джейн, что вызвало у женщин испуганный нервный смех. Покоившаяся на руле рука Сьюки вспорхнула и ласково опустилась на плечо Александры — успокоительный жест, свидетельствовавший о том, насколько уязвимыми и беспомощными были две эти проклятые души.
— Я не знала, что ты сдала свой дом в Таосе. У тебя так туго с деньгами? — спросила Сьюки.
— Джим оставил мне достаточно, но не более того. Все так подорожало в последнее время. Даже глина.
Вскоре «БМВ» Сьюки съехал с дороги номер один на один «а». Они миновали разъезд Коддингтон, потом живописный Олд-Вик — собрание федералистских домов, сгрудившихся, словно в попытке защититься от неминуемого разрушения, вокруг стоявшей на пересечении разбегающихся дорог гостиницы, обретшей новое смелое руководство и кичившейся свежей белой покраской, крокетными воротцами, шезлонгами, разбросанными по лужайке, и врытой в землю вывеской, золотыми буквами обещавшей «ПРЕВОСХОДНУЮ ЕДУ». И вот уже Иствик: пригородная Орчард-роуд; придорожный рекламный щит супермаркета «Стоп энд шоп», расположенного на запруженном людьми моле; россыпь непривлекательных магазинчиков, торгующих рамками для фотографий, видеокассетами, диетическими продуктами и выглядящих неуместно на этой обширной, по-хозяйски высокомерной и дорогостоящей площади, покрывшей асфальтом многие акры земли, которая больше никогда не родит ни сладкой кукурузы, ни картошки, ни клубники. Слева показалась унитарианская церковь с ее приземистой восьмиугольной башней, увенчанной медной, побитой непогодой лошадью, легким галопом несущей на себе всадника в остроконечной шляпе; а справа, между деревьями, за порыжевшими валунами волнореза, сверкнула соленая вода фосфоресцирующего желчного цвета. Материализовались задние дворы Оук-стритс их детскими качелями и вытащенными на берег плоскодонками. Впереди была поилка с голубой мраморной лошадью, щеголявшей своей крохотной рощицей. Усталое сердце Александры забилось чаще при виде знакомых магазинных витрин и обшитых деревом зданий, дошедших из прошлых веков; здесь она жила, жила полной жизнью, с детьми, с мужем, с любовниками и друзьями, хотя тяжелой поступью проходившие перед ее мысленным взором тогдашние обязанности, заботы и счета, требовавшие ежемесячной оплаты, приглушали благословенное сияние тех давно минувших дней. Сейчас долгие июньские и июльские дни уступали место постепенно становившимся все более ранними августовским сумеркам. Было начало восьмого, время ужина, огни из глубины домашних окон разгорались все ярче. Длинные тени легли поперек Док-стрит от обочины к обочине. Более решительно обозначившаяся вечерняя прохлада воодушевляла подростков в едва прикрывающих наготу бледных одеждах; они кучковались вдоль всей линии магазинных витрин, под чахлыми деревьями, увитыми белыми рождественскими гирляндами лампочек, и болтали чуть громче, чуть более вызывающе, чем обычно, выжимая последние положенные им капли веселья из сгущающихся сумерек. Вдоль Оук- и Вейн-стрит горожане постарше и приезжие, в одиночку или парами, нарочито неторопливо прогуливались по тротуарам и темным викторианским лужайкам; дневные тени в свете фонарей резко меняли свой рисунок, распадаясь на электрические фрагменты и пятна, чей паутинный узор, образованный листьями и ветками, дрожал и колыхался под вечерним ветерком, дувшим с моря.
— Что нам нужно? — спросила Сьюки, ловко свернув в найденное по большому везению свободное место возле «Бэй-сьюперетта».
— Молоко? — предположила Александра. — Клюквенный сок? Йогурт?
Казалось, они отсутствовали так долго, участвуя в похоронах Джейн в бостонских окрестностях, что в холодильнике все должно было испортиться. Им было страшно возвращаться в свою квартиру вдвоем.
— Как насчет замороженной пиццы? Разогреем ее в микроволновке. — Не дождавшись ответа, Сьюки приняла решение сама: — Пойду посмотрю, не вдохновит ли меня что-нибудь на месте. — Она выскользнула из «БМВ», хлопнув издавшей дорогостоящий звук дверцей. Сьюки обожала демонстрировать себя на Док-стрит.
Александра охотно отпустила ее в «Бэй-сьюперетт» одну, поскольку чувствовала себя более защищенной в машине, которую шум городского центра обтекал снаружи. Флуоресцентный неоновый свет витрин причудливо играл на лицах сновавших мимо подростков — иствикских детей, похваляющихся своей растущей силой, игнорирующих старую женщину в припаркованном автомобиле, желающих привлечь внимание сверстников — девочки заливистым хохотом, мальчики громогласными шутками, — проверяющих границы своей свободы, размахивающих руками и слизывающих мороженое с вафельных рожков из «Бена-энд-Джерри», который занял в ряду лавочек место бывшей парикмахерской Да Рю. Как же мало они знают, думала Александра, о том, что ждет их впереди. Секс, ловушки, усталость, смерть. Она хотела, чтобы Сьюки поскорее закончила демонстрировать свои прелести (оранжевые волосы с их фальшивым сиянием и белые искривленные зубы с их искусственным блеском) в кричаще ярких интерьерах «Бэй-сьюперетта», вернулась и отвезла их, двух одиноких женщин, домой по прибрежной дороге, той же самой, если не считать десятка новых домов с видом на море, по которой Александра, бывшая тогда на тридцать лет моложе, носилась в своем тыквенного цвета «субару» на пляж или — с бьющимся в такт дробному стуку двигателя сердцем — в «Ленокс сивью апартментс» в те дни, когда там жил Даррил ван Хорн, каждый день устраивавший вечеринки, открывавшие перспективы, которые могли с легким щелчком отпереть заклинившийся кодовый замок ее жизни.