— И то и другое.
Александра снова замялась.
— Люди говорят, что я у нее в долгу. Она это знала. А я знала, что она знает. Я так рада за тебя, рада, что это сработало. Но меня благодарить не надо. Благодари Майка. И Деву Марию, если еще веришь в нее.
Губы Вероники разомкнулись, ее ресницы затрепетали, но она не допустила ведьму в этот уголок своей души.
— Мне пора идти, — сказала Александра. — Твоя мать, наверное, уже недоумевает.
Вероника заволновалась, желая быть вежливой и благодарной, но при этом боясь показаться смешной.
— Вы сказали, что уезжаете из города?
С каждым днем солнце заходило за горизонт над морем на несколько минут раньше. В полях, на концах своих увядающих плетей созревали тыквы. Луна отбрасывала тени.
— Еще до Дня труда. Вначале я жила здесь с двумя подругами; одна умерла, а другая ищет себе квартиру в Нью-Йорке.
— Вас это печалит? Вы сказали, что чувствуете слабость.
— Это печально, но это жизнь. Или Природа. Или старение. Или смерть. Или что-то еще. Эта слабость может быть просто плодом моего воображения. В отличие от твоего ребенка.
У Вероники снова вырвался смех, но она взяла себя в руки, сомкнув губы в милой улыбке, застенчивой и одновременно гордой, очаровательно самодовольной, такой же, какая бывала у Джо, когда, оттрахав Александру и одевшись, он незаметно выскальзывал за дверь на яркий свет Орчард-роуд, мокрой от растаявшего и раскисшего под колесами машин снега. Вероника смутилась, почувствовав, что ее гостье хочется еще немного поговорить.
— Каково это было для вас, — спросила она, — снова оказаться этим летом в Иствике?
— Это было… полезно, — нашла слово Александра. — Я укрепилась в подозрении, что принадлежу какому-то другому месту. Здесь осталось меньше, чем я помнила.
— Думаю, даже те из нас, кто никогда никуда не уезжал, чувствуют то же самое. Но разве это не относится к любому месту на земле?
— Да. Это внутри нас… Все зависит от того, как мы сами смотрим на вещи. Определенное место, определенный период жизни кажутся нам волшебными. В основном — когда мы смотрим на них с высоты возраста.
Вероника полуобернулась, намереваясь снова приступить к глаженью и прежней жизни, теперь менее одинокой в ожидании нового члена семьи, зависимого от нее, уже обожаемого дружка, которого сотворило ее тело.
Голосом, достаточно твердым, чтобы остановить собеседницу, Александра сказала:
— Я знаю, что мне пора уходить и что ты умираешь от желания броситься вниз и все рассказать матери. Но мне кое-что пришло в голову. Ты вышла замуж в тот год, когда умер твой отец, да?
— Правильно. В тысяча девятьсот девяносто девятом.
— Ты ведь знала, что я была с ним знакома?
Невинная женщина заморгала:
— Да, в общем… я это знала.
Зловредная старая ведьма не смогла удержаться, чтобы не примешать ко всему этому Джо, и доставила себе удовольствие, вызвав с огромной дистанции времени его дух во всей его былой силе, силе, которая так волновала ее и которую в жадной опрометчивости тех дней она, не слишком ценя, радушно принимала в себя, в свою темную ипостась, плодоносящую, естественную ипостась, в которой противозачаточная спираль аннулировала всхожесть семени Джо. Ей было необходимо произнести вслух его имя в обмен на милость, которую она оказала этой стареющей девочке.
— Думаю, — сказала она Веронике, — если бы Джо прожил еще год-другой, если бы он был рядом, чтобы благословить вас с Майком, ты бы забеременела сразу же. У него был особый дар плодородия.
Она поцеловала будущую мать в щеку и повернулась, чтобы преодолеть крутой спуск по лестнице на своих нетвердых ногах.
«Джорджиана дю Пеллетье с наслаждением вытянула бледные соблазнительно округлые руки, словно хотела поймать прозрачный воздух этого чудесного карибского утра. Ее изящные губы, розовые безо всякой помады, с кошачьей грацией растянулись в зевке, открыв кокетливо выгнувшийся язык того же жизнерадостного цвета, что и губы, уголки которых приподнялись в улыбке, ставшей еще шире при воспоминании об удовольствии; две пикантные ямочки-близнецы обозначились на щеках, и легкий румянец покрыл их светлую, но уже поцелованную солнцем кожу.
Ее глаза — небесно-голубые с оттенком морской волны, какой она бывает там, где коралловое мелководье обрывается глубокой бездной, — с трудом сосредоточивались на сегодняшнем дне с его многочисленными заботами. Но здесь ее протянутая рука с изысканно утонченными кончиками пальцев неожиданно ткнулась в прозрачную москитную сетку, и это ощущение напомнило ей об иной поверхности — лоснящейся, темно-коричневой, покрывающей мощную мускулатуру, той, которую она ласкала во сне на дальнем берегу моря».
Сьюки хотела было написать: «Она в экстазе глубоко вонзила свои тщательно отполированные и обточенные ногти в широкую, то вздымающуюся, то опускающуюся спину Эркюля», но убедила себя, что настоящий любовный роман не должен содержать сексуальных подробностей, чтобы не соскользнуть в порнографию и не вывести женщин за пределы категории мечтательных, неудовлетворенных существ, в каковой они должны в нем пребывать. Подробности могут напугать читательниц. Женщинам известны факты, но они не любят, когда о них говорят вслух. На карнизе окна Сьюкиной квартиры грязные голуби ворковали, охорашивались и раскачивали своими маленькими головками с бусинками глаз. Они совокуплялись в сердитом возбуждении, распушая перья и застывая с раскинутыми крыльями; наблюдать за этим вблизи на высоте двадцатого этажа было жутковато. Далеко внизу раскинулась улица — река, в которой отражались солнечные блики, которую обволакивало марево выхлопных газов и оглашали пронзительный скрежет тормозов и блеяние клаксонов автомобильного потока. Стоял сентябрь, и город все еще был во власти летней истомы и жары.
«Пение тропических птиц, скромное чириканье маленьких озабоченных желтых пташек, сиплые крики живущих парами лапасов с огромными клювами проникали сквозь жалюзи спальной. От зари работавшие в поле рабы оплакивали свою судьбу в ритмичных народных балладах на певучем местном наречии, обрабатывая белые гектары длинноволокнистого хлопка. Домашние рабыни за окном тихо обменивались сплетнями, развешивая белье на сушильном дворе, — весьма вероятно, сплетни касались сердечных дел их хорошенькой хозяйки. Покойный муж Джорджианы, лихой и беспощадный плантатор Пьер дю Пеллетье, словно предчувствуя свою гибель в кораблекрушении по дороге на Ямайку, наставлял жену, если в результате какого-нибудь посланного небом несчастья она станет вдовой, править плантацией решительно, железной дланью. Хоть была изящна фигурой и мелка в кости, она крепко держала в руках свое стадо, состоявшее из двух сотен чернокожих рабов, управляя им с эффективностью, которая удивляла белого надсмотрщика, ирландца Джерома „Пустозвона“ Мэлони — человека с растрепанными вихрами цвета воронова крыла, презрительно кривящимися алыми губами и зелеными глазами, которые ощупывали ее фигуру обескураживающим взглядом будущего обладателя, от чего дрожь порой пробегала по прямому, но гибкому позвоночнику Джорджианы.