Экологи – все как один закоренелые вегетарианцы с преобладанием экзальтированных девушек – ненавидели дикарей и всех вообще охотников лютой ненавистью, но это не мешало им делать одно дело – обогащать дикую природу Экумены.
Еще более разумно поступали язычники Перыни, которые приносили в жертву лесу каждого третьего детеныша, рожденного в неволе. Жертва была мирной – подросшего детеныша просто отпускали на свободу под торжественные заклинания волхвов. А с тех пор как в Перуновом бору стали рождаться тройни, начались среди язычников споры, следует ли распространить это правило и на людей.
Впрочем, эти споры были пока чисто умозрительными. Человеческие детеныши росли медленно.
А кролики взрослели быстро. Еще не набрав подобающий рост и вес, они уже были готовы следовать первому завету Творца – плодиться и размножаться.
Правда, недоросли плодили в основном мутантов. Биологи уже на ранней стадии опытов на крысах установили, что ранние и поздние детеныши больше склонны к мутациям, нежели средние, а один антрополог незадолго до разгрома университета закончил исследование, в котором доказывал то же самое для людей на примере новорожденных детей московских подростков-беспризорниц с одной стороны и взрослых дачниц – с другой.
А взрослые дачницы, к слову, были склонны винить очкариков помимо прочего еще и в том, что в результате их опытов кролики и грызуны расплодились так, что от них не стало никакого житья.
Как видно, до них доходили слухи из Табора, где особенно активно работали биостанции, и ученые действительно ради эксперимента отпускали на волю самых разных животных.
Правда, насчет того, что от них не стало житья – это было преувеличение. Не так уж много вреда они наносили посевам и припасам. Но обилие и разнообразие кроличьего племени в Таборной земле и на Истре действительно впечатляло.
Одни линии кроликов мельчали, другие, наоборот, страдали гигантизмом, в окрасе меха и форме ушей царил полный разнобой, а дикие кролики, похоже, начали скрещиваться с зайцами.
Во всяком случае, в верховьях Истры жили колонии норных зайцев. По виду это были мелкие беляки, но окрас их колебался от черного до белого, и хотя их детеныши рождались по-заячьи пушистые и готовые к самостоятельной жизни, бывало их в одном помете по двенадцать штук и больше, и росли они в норах, которые рыли, вопреки заячьей природе, их родители.
Зайцы пришли в эти места раньше, чем бедные бароны, и успели расплодиться прежде, чем люди стали на них охотиться. И были они такие хитрые, что далеко не каждая охота заканчивалась успешно.
Стрельба из лука по бегущему зайцу была упражнением не из легких, силки у входа в нору тоже успеха не гарантировали, потому что дырок в земле было больше, чем силков. Что касается собак, то не всякая из них угонится за зайцем на открытой местности, а в норе таксы с такой силой получали по морде задними ногами, что долго после этого не решались попробовать еще раз.
Так что охота, которую бедные бароны устроили для Орлеанской королевы на обратном пути из Молодоженова, развивалась по принципу «много шума – и ничего». А обилие выпивки в обозе делало ее похожей на сюжет достопамятного фильма режиссера Рогожкина.
Королева Жанна из принципа не прикасалась к самогонке, но и с одной браги и домашнего вина можно ухрюкаться так, что вся земля будет в зайцах, как у того мужика небо в попугаях.
Наверное, Жанна стреляла из арбалета как раз по этому принципу – иначе трудно объяснить, каким образом она все-таки попала в зайца. И не в норного, а в настоящего лесного – на пять килограммов весом.
Но поскольку в охоте участвовало сорок девять человек, эта добыча могла только раздразнить аппетит. Чтобы накормить одним зайцем всех, потребовался бы некто, умеющий творить чудеса, а его как раз теперь под рукой и не оказалось.
Так что для удовлетворения голодных масс после охоты пришлось ловить рыбу.
А с рыбой дело обстояло вообще странно. Никакие ботаники не могли толком объяснить, откуда она взялась в изолированных водоемах за пределами кольца.
Были только гипотезы, что белый пух в первые дни после Катастрофы воровал генетический материал не только у растений, но и у животных тоже. Клетки клонов начинали делиться, но зародыши живородящих и высокоорганизованных животных гибли на самой ранней стадии, поскольку они не могут жить и развиваться вне материнского организма или без родительской помощи.
А вот зародыши всевозможной икромечущей и яйцекладущей живности, от насекомых и ракообразных до рыб и лягушек, вполне на такое способны.
Ну а дальше все просто. Пушинки с микроскопическим кусочком живой ткани внутри себя умели совершать прыжки на несколько метров, а за сутки удалялись на сто километров и больше. И если планета Экумена по размерам не отличалась существенно от земли, то за год они должны были населить жизнью весь этот мир без остатка. И если гипотеза верна, то эта жизнь – не только леса и луга, но и рыба в реках, и планктон, и насекомые.
И еще лягушки – повседневное лакомство для любого хищника. Говоря о крысах и кроликах, надо и о лягушках не забыть. Если грызуны и зайцеобразные встречались по лесам и полям спорадически – где-то густо, а где-то пусто, то лягушек полно было везде, и чуть ли не главным шумом местного леса было их веселое кваканье.
– Флора не может существовать без фауны, – горячо убеждал королеву Жанну московский биолог, прибившийся к отряду таборных послов. – Не может быть, чтобы такая хитрая форма жизни, как белый пух, позаботилась об ускоренном распространении флоры, а фауну оставила расползаться в темпе естественного размножения. Ясно как божий день: главная цель белого пуха – заселение планеты земной жизнью, и для этого он просто обязан испробовать все средства.
Сам биолог испытывал особую тягу к одному из этих средств. Когда его впервые увидела Орлеанская королева, он занимался как раз тем, что у млекопитающих является первым актом размножения.
Охотники выловили биолога из пруда, где он резвился с наядами, распугивая рыбу, которой, по словам баронов, тут было особенно много.
А поскольку биолог в отличие от наяд был в семейных трусах в цветочек, над гладью пруда долго не смолкал бестактный хохот добрых рыболовов, от которого вся рыба уже точно ушла на дно.
Рассуждения специалиста по поводу появления рыбы в изолированном водоеме никого не интересовали, и только Жанне было в радость поговорить с умным человеком.
Они сразу нашли общий язык, поскольку оба были студентами МГУ, только Жанна покинула свое французское отделение филфака давным давно, сразу после Катастрофы, когда ее за участие в погроме зоопарка сослали на арестантские поля госагропредприятия № 13 (которое превратилось позже в Тринадцатый Кордон) – а биолог Саша по прозвищу Шурик досидел на Воробьевых горах до самого конца, когда его вместе с другими учеными вытащили из эпицентра беспорядков вызванные Гариным таборные самооборонщики.
Он и вправду был самый настоящий Шурик, типичный очкарик из тех, кому на Истру лучше не соваться. Кабинетный экспериментатор, которого никогда не привлекала романтика экспедиций и походно-полевые условия загородных биостанций.