— Объясни, в чем суть твоей игры, — пристала Терри.
— В том и суть, что под конец игры все мы будем лучше друг друга знать.
— Не хочу знать кого-либо из вас еще лучше! — фыркнула Анджела.
— А я не хочу, чтобы кто-то из вас лучше узнал меня, — добавила Фокси.
— Где же соревновательный элемент? — спросил Пайт. — Кто выигрывает, кто проигрывает?
Фредди был исполнен красноречия. Он по-прежнему был в гигантском монокле. По степени опьянения с ним не могла сравниться даже Анджела: хмель от белого вина прибавляет проницательности, горячит кровь, помогает увидеть истину.
— Лично ты не можешь проиграть, Пайт. Думаю, это тебе подойдет — для разнообразия. Знаешь, братец… можно, я не буду лукавить?
— Сделай одолжение, брат! — Для убедительности Пайт перекувырнулся через голову. — Выкладывай.
Фредди выискивал слова поточнее.
— Ты — ходячий парадокс. Забавный субъект! Очень давно, еще в детстве, я изучал своих мать с отцом и решил, что люди бывают двух типов: «А» — те, кто сам трахает, «В» — те, кого трахают. Твоя уникальность в том, что ты принимаешь себя за «А», а на самом деле ты — «В».
— А твоя — в том, что ты не то и не другое.
До того, как они с Фокси стали любовниками, в период, когда Фредди, сам того не сознавая, держал Джорджину в заложницах, Пайт не ответил бы так быстро, так резко. Фредди заморгал. Он не ожидал, что Пайт вырвется на свободу и превратится в неприкрытого врага.
— Если вы, две примадонны, прекратите свару, мы начнем играть в «Чудесно», — сказала Терри.
— По-моему, неплохо было бы выпить еще вина, — сказала Кэрол. — Есть желающие?
— Я! — вызвалась Анджела, вытягивая красивую руку с пустой рюмкой. Завтра у меня финал. Должна же я обыграть Джорджину!
— А где сама Джорджина? — вежливо обратился Пайт к Фредди, боясь, что его «не то и не другое» прозвучало слишком оскорбительно.
— Отдыхает перед решающим поединком, — ответил Фредди, не тая зла.
— Нам скоро уходить, — сказала Фокси, обращаясь к Терри.
— Нам тоже, — напомнил Пайт Анджеле. В редкие моменты освобождения она грозила раскрыться, продемонстрировать свою внутреннюю глубину, замороженную в браке.
Кэрол прошлась перед гостями, как балерина, и наполнила все шесть рюмок.
— Кэрол уже начала игру, — сказал Фредди. — По ее мнению, еще вина это чудесно.
— Я не имела в виду, что не могу придумать ничего чудеснее этого. Это не считается.
— Хорошо, ты хозяйка, тебе и начинать.
— Прямо сейчас?
Все закивали: да-да, нечего тянуть! Босая Кэрол замерла в нерешительности.
— Как здорово! — не выдержала Анджела.
— Ноготки у младенца, — определилась Кэрол.
Все заахали то ли от ужаса, то ли от восторга. Фредди вооружился карандашом и что-то нацарапал на обратной стороне листочка со своей пьесой.
— Ноготки младенца. Отлично. Объясни.
— Объяснить? Хорошо. Я имею в виду весь процесс, всю эту химию. Я не понимаю, как это получается, оттого это так чудесно. Ну, знаете, — она повернулась к Фокси, единственной из присутствующих, кто не обладал такими знаниями, — они же появляются из ничего, что мы ни вытворяем — курим, пьем, падаем с лестницы. Живой ребенок с безупречными ноготками на пальчиках. Обведя взглядом все лица, она поняла, что сказала недостаточно, и добавила: — Сколько же труда, изобретательности, даже любви требуется, чтобы изготовить любого из нас, какими бы бездарностями мы потом ни оказались!
— Кэрол, ты — прелесть! — воскликнул Пайт. — Как такая прелесть может ненавидеть меня и мои домики?
Она почувствовала возможность исправить свой имидж. Она предстала перед друзьями крашеной стервой, покинутой Солцами и собственным мужем; сейчас ей потребовалась любовь окружающих, особенно Пайта, который, как и она, принадлежал к низшей прослойке среднего класса.
— Я тебя не ненавижу, — ответила она ему. — Наоборот, считаю, что ты способен многое дать людям, вот и расстраиваюсь, когда ты так себя растрачиваешь.
— Даже не знаю, оскорбление это или флирт, — прокомментировала Анджела.
— Итак, ноготки младенца, — сказал Фредди Торн. — Кто следующий?
— Давайте послушаем мужчину, — предложила Терри Галлахер.
Пайт был тронут: он почувствовал себя счастливым избранником.
— Давайте…
Терри сидела на полу — рослая женщина, подобравшая под себя ноги, со сложенными в колечко губами. Прямые темные волосы свисали вниз. Некогда он любил ее, но робел и не догадывался, что она его ждет. Сперва вылепи сосуд, потом наполняй его… Он выпил еще вина, белого, как солнце в туман, поглядывая на правильное колечко ее губ. Затмение. Обреченная любовь? Фокси — розовое лицо, распушившиеся после морского купания волосы наблюдала, как он пьет вино. Иногда ее живот бывал соленым. Тугой барабан, выступающий из океана светлых распущенных волос. Лунная любовь, бесконтактное вращение вокруг планеты ее чрева. Кончик языка, тянущийся к анусу, минуя лепестки срамных губ. Ее затухающие крики. Затмение.
— Твоя очередь, Пайт! — окликнула его Анджела.
Он мысленно обозрел весь мир — города и поля, моря и колокольни, грязь и деньги, бревна и стружку, синие молитвенники, пух на лепестке розы. Зад. Истина открылась ему во всей ее неоспоримости: смыслом наделен только зад. Что может быть лучше задницы?
— Спящая женщина… — вымолвил он.
— Почему спящая?
— Потому что во сне она так женственна!
— Ты пьян, Пайт, — сказала Кэрол, и он догадался, что оскорбил ее своей простотой. Мир ненавидит свет.
Фредди прищурился глазами и ртом.
— А может, она спит потому, что ты боишься ее, когда она бодрствует?
— Говори за себя! — отрезал Пайт. Ему вдруг наскучила эта игра и захотелось домой, к спящим детям; может, их, Рут и Нэнси, он и подразумевал — тяжелых от сна, как кусочки рахат-лукума, отягощенные сахарной пудрой? — Спящая женщина!
— Но с детскими ноготками, — сказал Фредди Торн. — Немного теплее. Что скажешь, Терри?
Она уже давно приготовилась, давно сидела с самодовольной улыбкой.
— Музыка Иоганна Себастьяна Баха.
— Переложение для лютни? — ревниво осведомился Пайт.
— В любом виде и исполнении. В этом и заключается прелесть Баха. Он сам не знал, до чего велик. Просто человек добросовестно пытался прокормить семнадцать детей.
— Еще теплее, — прошептала Анджела.
— Ерунда! — сказал Пайт Терри. — Он мечтал о величии. Страсть как хотел бессмертия. — Значило ли это, что он продолжает спор с Кэрол о своих домах, ее картинах, просит прощения, отчаянно исповедуется?