— А мне чудесное представляется вполне заурядным, — сказала Терри невозмутимо. — Простым и светлым. Такое хорошо вертеть в пальцах.
— Смотри, не запачкай! — посоветовал Фредди, записывая. — Произведения Баха, не обязательно для струнных инструментов. Анджела.
— Вы невыносимы! Все так уверены в том, что хорошо, что плохо! А мне не приходит в голову ничего однозначно чудесного. Разве что дети, только я не знаю, мои собственные или сам факт материнства — то, о чем говорила Кэрол. В общем, я еще не готова, Фредди.
— Святое причастие, — сказала Фокси. — Необъяснимо!
— Теперь очередь самого Фредди, — сказал Пайт. Так он спасал и Анджелу, и Фокси. В играх, изобретаемых Фредди, главная опасность заключалась в разоблачении. Опасность и смысл игры.
Фредди отложил карандаш и зашевелил губами, словно считывая волшебный текст, материализовавшийся в воздухе.
— Самое чудесное, что я знаю, — это людская способность к самообману. На ней все и зиждется.
— Только в мире людей, — уточнила Кэрол. — Это тонкая корка тщеславия, обволакивающая реальность. Звери, например, друг друга не обманывают. И камни тоже.
— Вот как? — встрепенулась Анджела. — Тогда я говорю «звезды». Конечно, звезды!
Пайт — удивленный, испуганный Пайт, утонувший в пучине ее ясного лика спросил:
— Почему?
Она пожала плечами.
— Они такие неподвижные! Они выше нас всех. Словно кто-то швырнул горсть соли, а она взяла и повисла там, вверху, на миллиарды лет. Знаю, они движутся, но не относительно нас — мы для этого слишком малы. Мы слишком быстро умираем. И еще они красивы — Вега летней ночью, Сириус зимой. Неужели я — единственная, кто еще на них хотя бы изредка поглядывает? Мой дядя по материнской линии, Лансинг Джиббс, был астрономом. Кажется, его именем названо целое астрономическое явление — «эффект Джиббса». Может, это целая галактика. Представьте — целая галактика, бесчисленные солнца и планеты, носящая имя одного человека! Он был очень низенький — переболел чем-то в детстве, колченогий, зубы торчком. Меня он любил, хотя я вымахала выше его. Он показывал мне звезды первой величины: Бегу, Денеб, Антарес, Арктур. Некоторые я забыла. В детстве я любила лежать на веранде нашего летнего дома в Вермонте и мечтать о межзвездном путешествии — о вечном скитании от жизни к жизни. Это и есть чудо.
— Ты очаровательна, Анджела, — сказала Фокси.
— Она это умеет, — сказал Пайт и вздохнул. Им давно следовало уйти.
— Расскажи нам о самообмане, Фредди, — повторила Терри.
Фредди, закутавшийся в шаль, смахивал на безумную старуху с отвратительными пальцами нок вросшие, омертвелые ногти, исковерканные обувью.
— Ко мне все время приходят люди с безнадежно испорченными зубами, начал Фредди. — С абсцессами, которые они ради самоуспокоения предпочитают считать невралгией. Они месяцами терпят страшную боль, не могут ни жевать, ни даже закрыть рот, а все потому, что подсознательно боятся потерять зуб. Потеря зуба символизирует для человека смерть; это классический символ кастрации. Лучше член, причиняющий нестерпимую боль, чем никакого члена. Меня они до смерти боятся — ведь я могу сказать им правду. Им ставят протезы, я говорю им, что так гораздо лучше, и они охотно мне верят. Все это брехня. Лишившись зубов, вы уже не получите назад свою улыбку. Вообразите, сколько приходится врать онкологу! В прошлом году я был в медицинском колледже и наблюдал там скелеты, болтающие о выздоровлении, женщин без лица, по-прежнему делающих себе завивку. Самое забавное, им не становится лучше, и всем на это наплевать. Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть — чем быстрее, тем лучше. Кэрол, ты права насчет хитроумной машины, от которой все пошло, но вся штука в том, что она едет в одну сторону: под уклон.
— Неужели мы так ничего и не добиваемся? — спросила Фокси. — Ни сострадания, ни мудрости?
— Если мы не сгнием, то кому нужна мудрость? — сказал Фредди. Мудрость нужна для борьбы со зловонием.
— Фредди, — заговорил Пайт ласково, надеясь спасти хотя бы частицу себя от затягивания в воронку под названием «Фредди», — по-моему, у тебя профессиональное помешательство на гниении. Все не только гниет, но и растет. Жизнь — это не только движение под уклон, но и езда вверх и вниз. Возможно, в последнюю секунду траектория меняется. Разве младенец, находящийся во чреве матери, способен представить внешний мир? Неужели ничто вокруг не кажется тебе чудом? Меня поражает не столько наш самообман, сколько изобретательность в создании несчастья. Несчастье — вот во что все мы верим. Несчастье — наша сущность. С самого Эдема мы избираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой. Но из этого еще не следует, что сам мир не чудесен.
— Хватит барахтаться, дружище Пайт, — сказал ему Фредди. — Все мы неудачники. Жить — это терпеть неудачи. — Он показал свой листок. — Вот он, ваш чудесный мир!
Ноготки младенца
Женщина
(…)
Бах
Причаст.
Способ, к самообману.
— Не верю! — отрезала Фокси. — Все, что люди ни делают, ты, Фредди, превращаешь в ничто.
— Я просто делаю свою работу, — молвил он. — Я бы выбрал что-нибудь другое, но так уж вышло: каждый день — белый халат, и вперед.
Белый халат. Антисептическая истина. Он научился в ней существовать, а Пайт — нет. Он лучше Пайта. Сам Пайт чувствовал, как проваливается в мерзлую зубастую пропасть — душу Фредди. Фокси молча протянула руку, желая его удержать. Терри обернулась к нему и провозгласила:
— Надежду нельзя обрести при помощи логики. Она — добродетель, как смирение. Она дается свыше. А мы решаем, принять ее или отвергнуть.
Анджела встала.
— По-моему, мы все похожи, неважно, во что мы верим. Муж, я пьяна. Вези меня домой.
В прихожей, вдыхая слоновий запах зонтов, Пайт шутливо ткнул Фредди пальцем в живот и сказал:
— Передай Джорджине, что нам ее не хватало.
Фредди отреагировал без всякой игривости. Физиономия под маской пошла пятнами.
— Она решила не ехать. Хочешь что-то ей передать? На Пайта дохнуло холодом: Фредди все знает.
— Просто скажи, что мы все передаем ей привет, — смиренно отозвался Пайт, скользя по поверхности, чтобы остаться на том уровне, где имеют значение действия и не требуется покорность смерти. Он, правда, сомневался, что Фредди знает хоть что-нибудь. Попритворявшись невинной, Джорджина снова захотела грешить с Пайтом, но он уже проверял ее силу и знал, что она способна сопротивляться любому горю, любому соблазну признания. Угрожающий тон Фредди был блефом, типичным хватательным движением в темноте. Пайт не удержался и наподдал ему еще:
— Почему бы тебе не поехать домой, к ней? — Фредди как будто не собирался отчаливать вместе с четырьмя другими.
— Она спит, — сказал Фредди.