Карандов взял у немца из сумки шоколад, Самарин забрал документы, и они как можно дальше ушли от этого места и укрылись в густом, непролазном ельнике.

— Спасибо, Борис Евгеньевич, — сказал Самарин, вспомнив на покое еще раз, как там все было на лесной дороге.

— Не за что, — ответил Карандов, грызя шоколад.

— А почему вы выстрелили, а не подняли руки? За что драться решили?

— За жизнь, вот за что. За мою собственную, я ее люблю, а он хотел у меня ее отнять. Тут все ясно.

Вот это «тут» снова подмывало Самарина на спор, но он испытывал сейчас какую-то неловкость перед Карандовым, подарившим ему жизнь. Получалось как с тем артиллеристом — он Карандова учит, воспитывает, а действует-то не он, а Карандов...

Вот такой был у Самарина спутник по скитаниям. Другого выбора не было. Между тем спокойный характер Карандова, его железная выносливость помогали и ему находить в себе силы, когда, казалось, что их уже нет. А по добыче продовольствия Карандов был прямо великий мастер. Смеялся: «Я же все-таки снабженец!»

...Сейчас, сидя в яме под корневищем вывороченной сосны, Самарин еще сдерживал себя, чтобы не сказать Карандову все, что он о нем думает. Только что, когда они рыли эту яму, Карандов вдруг выматерился и сказал:

— Надоело мне каждый день рыть эти могилы!

— Что предлагаете? — сухо спросил Самарин.

— С тобой мне каши не сварить. Ты собрался громить немцев, а я хочу спокойно пожить.

— С немцами?

— А что? Они тоже люди.

— Валяйте, с ними у вас каша получится.

— И даже с маслом.

Самарин задохнулся от злости, не мог говорить...

Карандов, вытянув свои длинные ноги, уже спал, негромко всхрапывая.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Они расстались, по счету Самарина, на двадцать третий день скитаний.

Последние дни они уже не спорили — обоих утомила безысходность споров. Карандов становился непереносимым. Он нервничал оттого, что немцы все чаще попадались на их пути. Идти строго на восток было все труднее и опаснее, приходилось петлять чтобы обойти стороной опасные места, густо насыщенные вражескими войсками.

В то предрассветное утро, когда они искали себе убежище для дневки, Карандов сказал спокойно и твердо, как об окончательно им решенном:

— Дальше не пойду. Мне эта игра в кошки-мышки осточертела.

— Поступайте как хотите, — устало отозвался Самарин.

— Ну ты скажи, на кой черт нам твоя Москва, занятая немцами?! — вскинулся Карандов и, не дожидаясь ответа, продолжал уже спокойнее и даже примирительно: — Зиму переждем в глухой деревеньке, а к весне война кончится наверняка, и все будет ясно.

— Одно могу сказать — вы просчитаетесь, — как только мог спокойно ответил Самарин.

Карандов обозлился:

— Вот что, Самарин, заткнись-ка ты со своими внушениями! Не хочу их слышать! С меня хватит! Учит, учит, а ты погляди на себя! Зарос, как обезьяна, лежит в грязи, от страха не дышит, а рассуждает... Тебе попом быть: что бы ни случилось — на все воля божья. Иди, иди в попы, патлы уже отрастил.

Действительно, оба заросшие по глаза, они лежали в мокром глиняном кювете и наблюдали за деревенькой из пяти хат — нет ли там фрицев?

Самарин промолчал.

Немцев в деревне вроде не было. Вообще никого не было видно — за все утро ничто там не шевельнулось.

— Пошли, — сказал Карандов и первый направился к стоящему на отлете покосившемуся сараю.

Тут они и устроились на дневку. Самарин зарылся с головой в кучу гнилой соломы. Карандов приготовил себе место рядом, но не лег.

— Пойду промышлять шамовку. — И бесшумно вышел из сарая.

Самарин тут же уснул.

Проснулся как от толчка и с ощущением тревоги. Уже смеркалось. Карандова рядом нет, и лежбище его нетронутое. Виталий вскочил и, чтобы согреться, начал подпрыгивать, делать резкие движения рукам;и, побегал от стены к стене. Согрелся. Захотелось есть. А весь его запас — черствая краюшка хлеба. Он грыз ее и через приоткрытую дверь смотрел, что происходит в деревне. А там, как и утром, не было заметно ничего живого.

Но куда девался Карандов? Может, зашел в какую избу и устроился там, а его не позвал, потому что рассердился? Но что-то не было это на него похоже, все-таки он все всегда делил пополам. Может, попался? Схватили его? Опять не похоже. Был бы шум. И вдруг возникла догадка: он удрал... удрал...

Виталий пошел в деревню. Заглянул в одну избу — пусто, пол выломан, вздыблен, загнетка печи завалена кирпичом. В другой избе тоже никаких признаков жизни, и только как напоминание о ней на лавке стояла деревянная шайка с окаменевшим тестом... Деревня была мертвой, и непонятно, что произошло с ее жителями,

Никаких следов Карандова нигде не было.

Он удрал... Ну и черт с ним! Не думать больше о нем! Самарин внушал себе, что одному ему пробиться к своим будет даже легче.

Он продвигался по солнцу по возможности строго на восток — и по-прежнему только ночами. Теперь он примерно знал, где находится. Обойдя город Борисов с юга, он ночью на обнаруженной в кустах долбленке перебрался на другой берег реки Березины и продолжал идти на восток — где-то впереди должна быть Орша. На рассвете он забирался в какое-нибудь укрытие, отсыпался и наблюдал оттуда за движением гитлеровских войск. Тут их было так густо напихано, что даже ночью гляди в оба. Впрочем, немцы, останавливаясь на ночевку, совсем не таились, вели себя шумно, даже музыка оттуда слышалась.

Худо было с едой. Последние два дня Самарин держался на ягодах да на щавеле. Но за помощью к местным людям не обращался, хотя видел их теперь каждый день. Сам того не сознавая, он продолжал следовать совету Карандова, который говорил: «Чужая душа, как известно, — потемки, и накладно ценой своей жизни выяснять, что там, в этой душе, да и незачем...» Так или иначе, но за помощью к людям он не обращался.

Все-таки ему здорово везло. Для многих, попавших тогда в такие же обстоятельства, блуждания по вражескому тылу обрывались трагически. Сколько безвестных могил осталось на том скорбном пути в лесах и болотах! А он уже больше месяца идет на восток — и ни царапинки. Может быть, именно поэтому и зная, что цель все ближе, он и осторожничал. Однако стал торопиться, летом ночи короткие — много не пройдешь; он стал прихватывать и рассветное время.

Этой ночью ему не повезло — забрел в непроходимое болото и понял это не сразу. Шел да шел по мягкой мшистой равнине, поросшей мелким кустарником, с еще не созревшими ягодами дурники. Впереди, на уже начинавшем светлеть горизонте, чернел лес, в котором он думал укрыться на день. Но вдруг земля под ним будто качнулась, и одна нога по самый пах ушла в теплую трясину. Повалившись на бок и ухватившись за куст дурники, он с трудом вытащил ногу. Огляделся. Вокруг во мшанике черно поблескивала вода. Попробовал встать, и снова ноги начали вязнуть в трясине. Тогда он лег ничком и пополз назад по собственным следам, раскидывая пошире руки и ноги.