— И сколько опия он заставил тебя проглотить, прежде чем тебе предстало это видение?
— Нисколько. Клянусь. Я бы не стал, тебе лгать, Том. Если бы я думал, что это очередной приступ психического расстройства, то сказал бы тебе: оставайся здесь и рисуй лепестки. Но это не расстройство. Это нечто божественное, и нам позволяется его видеть, только если наши сердца достаточно крепки. Господи, Том, ты только представь себе, какие лепестки смог бы нарисовать, если б сначала увидел их в зародыше. Или на побеге. Или в том соке, благодаря которому на ветке появляется почка.
— Это то, что тебе показывает Домус Мунди?
— Откровенно говоря, я не отважился заходить слишком глубоко. Но — да, Рукенау так и сказал. И если б мы были вместе, то смогли бы пойти глубоко внутрь. Могли бы увидеть зародыш зародыша. Клянусь тебе.
Томас тряхнул головой.
— Не знаю, то ли мне впадать в эйфорию, то ли бояться, — сказал он. — Если все, что ты говоришь, правда, то Рукенау имеет доступ к Богу.
— Думаю, что имеет, — вполголоса сказал Джекоб, разглядывая Томаса, который больше не мог на него смотреть. — Я не буду сейчас выжимать из тебя ответ. Но к полудню завтрашнего дня я должен знать: да или нет. Я и так пробыл здесь дольше, чем хотел.
— К завтрашнему дню я приму решение.
— И не впадай в меланхолию, Том, — сказал Джекоб. — Я же хотел тебя вдохновить.
— Может, я еще не готов для этого откровения.
— Готов, — возразил Джекоб. — Ты определенно готов к этому больше меня. Возможно, больше, чем Рукенау. Он принес в мир нечто, чего не понимает. Думаю, ты мог бы помочь ему. Ну, давай на сегодня закончим. Обещай, что не напьешься и не начнешь распускать сопли, думая обо всем этом. Я начинаю бояться за тебя, когда ты впадаешь в одно из этих своих гнусных настроений.
— Обещаю, — ответил Томас. — Я буду весел, думая о тебе, обо мне и о Розе, о том, как мы целые дни напролет разгуливаем голые.
— Хорошо, — сказал Джекоб, подаваясь вперед, чтобы прикоснуться к небритой щеке Томаса. — Завтра ты проснешься и сам себе не сможешь ответить, почему так долго ждал.
Сказав это, он повернулся к Томасу спиной и пошел прочь. Если это конец воспоминания, подумал Уилл, то трудно понять, почему Джекоб так разволновался, когда перед ним замаячила перспектива мысленно вернуться в те времена. Но прошлое еще не было распутано до конца. Сделав третий шаг, Уилл почувствовал, что мир опять делает вздох и солнечный свет внезапно мутнеет. Он поднял голову, посмотрел сквозь цветущие ветки. Еще мгновение — и небо, только что поражавшее голубизной, заволокло тучами, порыв ветра ударил ему в лицо дождевыми каплями.
— Томас? — сказал он и, развернувшись, посмотрел туда, где только что стоял художник.
Но теперь там никого не было.
«Это уже завтра, — подумал Уилл. — Он пришел за ответом».
— Томас? — снова позвал Джекоб. — Где ты?
В его хриплом голосе была тревога, а желудок свело, словно он заранее знал: что-то пошло не так.
Чаща перед ним сотряслась, появилась рыжая лиса, сегодня она была даже рыжее, чем днем раньше. Она на ходу облизывалась, длинный серый язык заворачивался вокруг морды. Потом она потрусила прочь.
Джекоб не последовал за ней взглядом — он уставился на кусты диких роз и орешника, откуда появилось животное.
— О господи, — пробормотал чей-то голос. — Отвернись. Ты меня слышишь?
Уилл слышал, но его глаза продолжали вглядываться в чащу. За кустарником что-то лежало на земле, но пока он не видел — что.
— Отвернись, черт тебя побери! — разъярился Стип. — Ты меня слышишь, парень?
«Так это он мне, — подумал Уилл. — Парень, с которым он говорит, это я».
— Быстро! — сказал Стип. — Время еще есть!
Его ярость перешла в мольбу.
— Нам не надо это видеть. Брось это, парень. Брось.
Может быть, эта мольба должна была его отвлечь, скрыть попытку завладеть ситуацией, потому что в следующий момент голова Уилла заполнилась шорохами, и пейзаж перед ним мелькнул, а потом исчез.
В следующее мгновение он снова оказался в зимнем лесу. Он стучал зубами, ощущал во рту солоноватый вкус крови из прокушенной губы. Джекоб по-прежнему стоял перед ним, из его глаз текли слезы.
— Хватит… — сказал он.
Но отвлечь его — намеренно или случайно — удалось только на несколько мгновений. После этого мир снова сотрясся, и Уилл вернулся в дрожащее тело Джекоба, стоявшего под дождем.
Последнее сопротивление, казалось, было сломлено. Хотя его взгляд во время их краткого расставания избегал цветущих веток, Уиллу достаточно было призвать его назад к розовому кусту, и он покорно вернулся. Раздался последний, слабый звук, который, может быть, и был словом протеста. Если так оно и есть, то Уилл не уловил его, да и в любом случае не стал бы откликаться. Теперь он был хозяином этого тела: глаз, ног и всего, что между ними. Он мог поступать со всем этим как ему заблагорассудится, а сейчас он не хотел ни бежать, ни есть, ни мочиться — он хотел видеть. Уилл велел ногам Стипа двигаться, они понесли его вперед, и наконец он увидел то, что скрывалось за кустом.
Конечно, это был художник Томас. Кто же еще? Он лежал лицом кверху в мокрой траве, вокруг разбросаны сандалии, брюки, заляпанная рубашка. Тело превратилось в палитру с набором красок. Те места, что в течение многих лет подвергались воздействию солнца (лицо и шея, руки и ноги), загорели до цвета красноватой сиены. Закрытые части тела, то есть все остальные, были болезненно белыми. То тут, то там на его груди с проступавшими ребрами, пониже живота и в подмышках виднелась жидкая поросль. Но на нем были краски и куда более скандальные. Яркое, алое пятно в паху — где лиса пообедала его членом и яичками. И лужицы того же яркого цвета в блюдечках глазниц, откуда птицы выклевали его всевидящие глаза. А в боку — лоскут синеватого жира, обнаженного зубами или клювом существа, пожелавшего полакомиться печенью и легкими, и жир этот отливал такой желтизной, что ему мог позавидовать лютик.
— Ну, теперь ты доволен? — пробормотал Джекоб.
Уилл не отважился спросить, к кому обращен этот вопрос — к тому, кто завладел телом Джекоба, или к лежащему перед ними трупу. Он снова против воли Джекоба заставил его увидеть это жуткое зрелище и теперь стыдился своего поступка. К тому же тошнота подступала к горлу. Но не при виде тела. Оно не особенно его беспокоило; оно было не ужаснее, чем туша, висящая в лавке мясника. Его побуждала отвернуться мысль о том, что, возможно, так выглядел и Натаниэль, чуть лучше или хуже. Уилл всегда представлял себе, что Натаниэль и в смерти был совершенен, что его раны были залечены добрыми руками, чтобы мать могла запомнить его безупречным. Теперь он знал, что это не так. Натаниэля отбросило в витрину обувного магазина. Скрыть такие глубокие раны невозможно. Неудивительно, что Элеонор проплакала несколько месяцев и заперлась у себя. Неудивительно, что она стала есть таблетки, а не яичницу с хлебом. Он не понимал, какие душевные страдания выпали на ее долю, когда она сидела рядом с его постелью, а он умирал. Но теперь он понял. А когда понял, щеки запунцовели от стыда: каким же он был жестоким.