— Там что-то происходит, — сказал он, накладывая сахар в чашку. — Пойду посмотрю, что за дела.
— Съешь сначала тосты, — возразила Фрэнни.
Она не стала ждать ответа. Взяла батон из хлебницы, подошла к буфету за ножом, потом к плите, включила гриль, вернулась нарезать хлеб. И все это время думала, как это странно — делать вид, будто этим утром ничто в мире не изменилось, тогда как в глубине души она уверена в обратном.
Первым заговорил отец. Стоя к ней спиной, он смотрел в окно.
— Не знаю, что за дела творятся, — он покачал головой, — раньше тут было безопасно.
Фрэнни сунула в гриль два толстых ломтя хлеба и, достав из буфета свою любимую кружку, налила чаю. Как и отец, она клала много сахара. В семье они двое сладкоежки.
— Я иногда начинаю бояться за тебя, — сказал отец, повернувшись к Фрэнни. — Дела в мире идут так…
— Со мной все будет в порядке, па.
— Я знаю, — отозвался он, хотя, судя по выражению лица, не слишком верил в то, что говорил. — Со всеми нами все будет в порядке.
Он раскрыл объятия, и она подошла к нему, крепко прижалась.
— Но только становясь старше, — продолжал отец, — ты увидишь, что в мире больше зла, чем добра. Поэтому-то и нужно работать с утра до ночи, чтобы твои близкие жили в безопасности. В таком месте, где можно запереть дверь.
Он покачал ее в объятиях.
— Ты моя принцесса, ты это знаешь?
— Знаю, — ответила Фрэнни, улыбаясь.
Мимо проехала полицейская машина с включенной сиреной. Выражение счастья исчезло с лица Джорджа Каннингхэма.
— Сейчас намажу маслом тосты, — сказала Фрэнни, погладив отца по груди. — Сразу настроение улучшится.
Она вытащила из гриля ломти хлеба и перевернула их.
— Хочешь мармелада?
— Нет, спасибо, — сказал он, глядя, как она суетится — к холодильнику за маслом, потом назад к плите, достает горячие тосты и кладет их на тарелку.
Фрэнни намазала масло толстым слоем — знала, что ему так нравится.
— Держи, — сказала она, подавая тост отцу.
Он стал есть, одобрительно бормоча.
Теперь нужно только молока к чаю. Картонная упаковка оказалась пустой, но молочник, наверное, уже приходил, и Фрэнни направилась к двери. Оба запора — верхний и нижний — были закрыты. Она не могла припомнить, чтобы когда-то так было. Родители явно беспокоились, когда шли спать. Фрэнни открыла верхний запор, нагнулась, чтобы отпереть нижний, и наконец распахнула дверь.
Никаких признаков дня еще не было — ни просвета. Впереди был один из тех зимних дней, когда свет едва успевает появиться и тут же исчезает. Но снег идти перестал, и в свете фонаря улица была похожа на застеленную постель. Пухлые белые подушки привалились к стенам, на крышах и мостовых лежали лоскутные одеяла. Это зрелище ласкало глаз. Оно напомнило о близости Рождества, когда все будут петь и смеяться.
На ступеньке ничего не было: молочник сегодня запаздывал.
«Ну и ладно, — подумала Фрэнни, — попью чай и так».
А потом она услышала скрип чьих-то шагов. Подняла голову и увидела кого-то на другой стороне улицы. Она не знала, кто это: человек стоял там, куда не доходил свет фонаря, но оставался там лишь несколько мгновений. Понял, что его увидели, и вышел из серой тени на свет. Это был Уилл.
1
Роза ждала на камне, чутко прислушиваясь. Они скоро будут здесь. Ее преследователи. Она слышала каждый скрип их ботинок, облепленных снегом, — они шли по склону холма в ее сторону. Один — всего их было четверо — курил на ходу (она видела огонек сигареты, который светился ярче, когда он затягивался). Другой был молодой и дышал легче, чем его спутники. Третий время от времени прикладывался к фляжке с бренди, а когда предложил выпить товарищам, она отчетливо услышала, что он глотает звуки. Четвертый вел себя тише остальных, но иногда, если Роза прислушивалась изо всех сил, ей казалось, она слышит, как он бормочет что-то себе под нос. Но бормотание было слишком невнятным, чтобы его разобрать, и она подумала, что это молитва.
С Джекобом у нее состоялся откровенный разговор. Она сразу сказала, что сделала в Суде, и посоветовала ему поскорее убраться отсюда, иначе толпа их растерзает. Он ответил, что пока не собирается покидать эти места, что у него еще дела в деревне. Когда она спросила какие, он ответил, что не желает делиться тайнами с женщиной, которую, скорее всего, еще до рассвета подвергнут допросу.
— Это угроза, мистер Стип? — спросила Роза.
— Наверное, ты можешь относиться к этому и так, — ответил он.
— Хочешь, чтобы я взяла их смерть на свою совесть?
— Какую совесть?
Этот ответ сильно развеселил ее, и несколько мгновений, пока она стояла на склоне холма рядом с Джекобом, ей казалось, что наступили прежние времена.
— Ну что ж, — сказала она, — теперь ты предупрежден.
— И это все, что ты собиралась сделать? Предупредить меня и убраться отсюда?
— А что ты предлагаешь?
Она улыбнулась.
— Я хочу, чтобы ты приняла меры и они не преследовали меня.
— Ну, так скажи это. Скажи: «Убей их ради меня, Роза».
Она подалась ближе. Сердцебиение у него участилось — она слышала удары, громкие и отчетливые.
— Если хочешь, чтобы они умерли, нужно только сказать об этом. — Ее губы были так близко от его уха, что почти касались его. — Никто не будет об этом знать, кроме нас.
Он молчал, а потом смиренно пробормотал слова, которые она хотела услышать:
— Убей их ради меня.
И они с мальчишкой отправились дальше.
Теперь Роза ждала, чувствуя себя гораздо счастливее. Хотя он всего несколько часов назад и хотел ее убить, она все больше склонялась к мысли, что лучше бы им помириться. Она отомстила за неудавшееся покушение на ее жизнь и теперь хотела забыть об этом происшествии, если только можно все исправить. А это возможно, она не сомневалась, нужно только постараться быть терпеливой. Может быть, они уже никогда не будут такими, как прежде (попыток завести детей больше не будет — она хоть и скрепя сердце, но согласилась с этим), однако крепкий брак — это не скала. Он изменяется, углубляется, становится зрелым. Так что их отношения с Джекобом могут постепенно наладиться. Они заново научатся уважать друг друга, найдут способы не предавать свою половину.
Эта мысль вернула ее к цели бдения на этом камне. Разве есть более убедительный способ доказать свою любовь, чем совершить ради него убийство?
Она задержала дыхание и напряженно прислушалась. Человек, глотавший звуки, жаловался, что ему тяжело подниматься, говорил, что не может идти дальше. Он должен остаться, а они пусть идут без него.