Она посмеялась над глупостью всего этого.
— Как бы там ни было, но я три или четыре раза была у него в гостях и просматривала книги из его библиотеки — у него было собрание книг, брошюр, журналов, всего около тысячи семисот экземпляров. И вот я нашла там одну книжечку с рисунком, на котором были некоторые из буковок, что я видела в дневнике Стипа.
— С объяснениями?
— Не то что с объяснениями, — сказала она уже не так живо. — Вообще-то я была разочарована. Николас подарил мне эту книжечку. Она была в лоте, который он купил на аукционе, и эти картинки его не слишком интересовали, поэтому он сказал, что я могу ее взять.
— И она все еще у тебя?
— Да. Наверху.
— Я бы хотел взглянуть.
— Предупреждаю тебя — это сплошное разочарование, — сказала Фрэнни, вставая из-за стола и направляясь в коридор. — Я часами сидела над ней, но в итоге пришла к выводу, что лучше бы мне никогда не видеть этой дурацкой книжечки. Я на минутку.
Он пошла наверх, оставив Уилла бродить из угла в угол гостиной. В отличие от недавно покрашенной кухни эта комната была словно музей ушедших родителей. Простая мебель без малейшего намека на красоту, ухоженные растения в горшках (герань на окне, гиацинты на столе), коврик на полу, обои и занавески, не подходившие по цвету и орнаменту. На каминной полке по обе стороны от массивных часов стояли фотографии всех членов семейства, улыбающихся из далекого лета. В одну из рамочек вставлена пожелтевшая открытка с молитвой. На ней — два четверостишия.
Един с небесами вверху, Боже,
С землею внизу себя не делю,
Един с семенами, что сею, Боже,
Един с сердцами, что люблю.
Обрати мой прах в землю, Боже,
В воздух дыхание обрати,
Обрати мою похоть в любовь, Боже,
А смерть мою в жизнь преврати.
Было что-то душевное в простоте этой молитвы, в выраженной надежде на единение и превращение. Она по-своему тронула Уилла.
Он поставил рамочку назад на каминную полку, когда услышал, как открылась, а потом тихонько закрылась входная дверь. Мгновение спустя в комнате появился плохо выбритый мужчина, тощий и мрачный, с редеющими неухоженными волосами, ниспадающими почти до плеч. Он уставился на Уилла сквозь круглые очки.
— Уилл, — сказал он с такой уверенностью, словно ожидал встретить его здесь.
— Боже мой, ты меня узнал!
— Конечно, — сказал Шервуд.
Он направился к Уиллу, протягивая руку.
— Я следил за твоим восхождением к вершинам славы. — Он пожал Уиллу руку, ладонь у него была липкая, пальцы — тонкие. — А где Фрэнни?
— Наверху.
— А я ходил прогуляться, — сказал Шервуд, хотя никто его ни о чем не спрашивал. — Люблю гулять.
Он выглянул в окно.
— Часа не пройдет, как начнется дождь.
Он подошел к барометру рядом с дверью гостиной и постучал по нему.
— Может, и ливень, — добавил Шервуд, глядя на прибор поверх очков.
«У него привычки человека лет на двадцать — тридцать старше, — подумал Уилл. — Он из юности оказался в старости, миновав средний возраст».
— Ты к нам надолго?
— Все будет зависеть от состояния отца.
— Как он?
— Уже лучше.
— Это хорошо. Я встречаю его иногда в пабе. Вот уж кто заядлый спорщик, так это твой батюшка. Он как-то дал мне почитать одну из своих книг, но я не сумел через нее продраться. Ну я и сказал ему: мудрено для меня слишком, вся эта философия, а он на это ответил, что тогда, может, для меня еще есть надежда. Ты представь только: для меня еще есть надежда. Я сказал, что верну ему книгу, а он: выкинь, мол, ее. Ну, я и выкинул.
Шервуд ухмыльнулся.
— В следующий раз, когда я его увидел, и говорю: «Выкинул я вашу книгу», а он поставил мне выпивку. Скажи я кому, что сделал это, меня бы назвали дурачком. Впрочем, меня и без того так называют. Вон идет Дурачок Каннингхэм, — сказал он с усмешкой. — Меня это устраивает.
— Правда?
— Ну да. Так безопаснее. То есть люди к тебе не пристают, если думают, что ты напился вдрызг. Ну да ладно… Так мы еще встретимся? А я пойду — ноги нужно попарить.
Он повернулся, но тут появилась Фрэнни.
— Здорово, — обратилась она к Шервуду. — Увидеть Уилла через столько лет.
— Здорово, — без особого энтузиазма сказал Шервуд. — Ну, еще встретимся.
На лице Фрэнни появилось недоуменное выражение.
— И ты не хочешь остаться — поговорить?
— Вообще-то и мне уже пора, — сказал Уилл, посмотрев на часы.
Он не лукавил: пообещал Адели, что сегодня они пораньше съездят в больницу.
— Вот эта книга, — сказала Фрэнни, передавая Уиллу тоненькую, с коричневатой обложкой книжку, явно обеспокоенная поведением брата. — Может, еще заглянешь, Уилл? Я позвоню тебе завтра, и, может быть, ты придешь, когда у Шервуда будет настроение пообщаться.
С этими словами она поднялась наверх узнать, чем недоволен Шервуд.
Уилл вышел из дома. Тучи сгустились и потемнели. Дождь, как и предсказывал Шервуд, мог начаться в любую минуту. Уилл ускорил шаг, листая страницы книги, которую дала ему Фрэнни. Бумага была жесткая, как картон, а шрифт слишком мелкий, чтобы читать на ходу. Иллюстрации черно-белые и плохого качества. Разобрать удалось только титул, и слова, которые прочел Уилл, заставили его остановиться. Книга называлась «Мистическая трагедия». А подзаголовок — «Жизнь и творения Томаса Симеона».
1
Вернувшись домой, он сразу стал изучать книгу. Размерами она была как брошюра: сто тридцать страниц текста с десятью маленькими иллюстрациями и шестью на всю страницу. Книга представляла собой, как сообщала ее автор Кэтлин Двайер, «краткий очерк о жизни и творчестве почти забытого художника».
Томас Симеон, родившийся в первом десятилетии восемнадцатого века, был чрезвычайно одаренный человек. Вырос он в Суффолке, в бедной семье. На его художественное дарование первым обратил внимание местный викарий, который, бескорыстно желая помочь данному Богом таланту дарить радость как можно большему числу людей, устроил что-то вроде выставки работ юного Симеона в Лондоне. Две акварели, написанные пятнадцатилетним мальчиком, приобрел граф Честерфильд, и это положило начало карьере Томаса. Последовали заказы; серия рисунков, изображающих лондонские театры, имела успех; юный художник пробовал писать портреты (они были приняты с меньшим энтузиазмом), а потом, когда Симеону оставался месяц до восемнадцатилетия, появилась работа, которая составила ему репутацию художника-мистика: диптих для алтаря собора Святого Доминика в Бате. Картины эти утрачены, но, судя по отзывам современников, они произвели настоящий фурор.