Ткнул пальцем в кнопку звонка над латунной пластинкой с гравировкой «Афанасьевы» и прислушался. В глубине квартиры глухо звякнуло. Спустя полминуты дверь осторожно приоткрылась, и поверх натянутой цепочки на меня с большим подозрением уставилась седоватая представительная матрона.
– Здрасте… Меня зовут Андрей, я Томин одноклассник, – представился, шаркнув ножкой.
– Бабушка! – долетел издали крик. – Это, наверное, Андрюша, пусть на кухне посидит!
Маленькие, близко расположенные карие глаза еще раз с подозрением прошлись по мне, цепочка брякнулась, и мне дозволили войти:
– Ну проходи, кавалер…
Я зашел, озираясь. За спиной лязгнул, опустившись в кольцо, запорный крюк.
Из залитой солнцем комнаты вывалился, по-весеннему утробно завывая, пушистый сибирский котяра и посмотрел на меня глубоко безумным взором.
– Но-но, не балуй, – сказал я неуверенно. Встречал я котов, которые снимают с гостей шкуру прямо в прихожей.
– Васька, негодник, иди в комнату, – заворковала бабушка, не спуская с меня глаз.
Кот басовито отверг это предложение и, подойдя, потерся о мою ногу. Я с облегчением выдохнул, драть мясо с костей вроде не собирается. Присел и почесал мученику подбородок. Голова у скотины тут же потяжелела, зенки закатились, и он рухнул всей тушей мне на стопы, урча и извиваясь.
– Да, – я поднялся, расстегивая куртку, – песню дружбы запевает молодежь…
– Андрей! – звонко прокричала Тома откуда-то из глубины квартиры. – Подожди меня на кухне, чаю попей, я через пять минут буду готова.
Я даже не стал ерничать и переспрашивать «готова к чему», бабушка и так продолжала сверлить меня настороженным взглядом, видимо предполагая во мне самые низменные устремления. Обижаться глупо, присутствуют они, чего уж греха таить… Чем ярче весеннее солнышко, тем больше во мне накапливается этих самых низменных устремлений, против природы не попрешь.
На кухне меня встретили горка красновато-бурых и голубых яиц и кекс, продающийся в булочных в предпасхальные дни под стыдливым названием «весенний». Тут же лежала стопка газет. Я сел за стол и полюбовался авангардной инсталляцией: пасхальный кекс, разноцветные яички и газета «Правда», а на заднем плане, в окне, – подзатертый фасад превращенного в склад Измайловского собора.
Бабушка деловито сотворила мне чай, пододвинула мельхиоровую вазочку с сушками и села напротив, внимательно разглядывая и, даже показалось, принюхиваясь.
– Андрей, значит… Куда собрались-то?
– Да просто погуляем… Погода хорошая, весна пришла, что дома сидеть? К Никольскому, думаю, сходим, потом до Театральной. А там посмотрим, или к площади Труда и на Неву, или к Невскому напрямки, – выдал я свои планы.
– Да, – скорбно покивала бабка головой, – у Никольского сегодня должно быть людно. Все в церкву пойдут…
В дверном проеме появилась Тома: глаза блестят, вид гордый и довольный, на макушке наверчено что-то нестандартно-праздничное. Я с удовольствием окинул взором ладную фигурку, подкинув горючего в топку нездоровых желаний. Или здоровых? Наверное, зависит от того, с чьей позиции смотреть. Моя мама и Томина могут иметь диаметрально противоположные мнения по этому вопросу…
– Том, привет. Тебе уже доложили, что Христос воскрес?
– Ага! – Она оживленно подскочила к столу и предложила: – Давай яйцами стукнемся!
Я сцедил улыбку в кулак и выбрал самое темно-синее яйцо:
– В чьих трусах варили?
Девушка прыснула в ладошку:
– В трениках моих старых.
– Ну если в твоих, тогда ладно… Выбирай, бей.
Тома слегка наклонилась и прищурилась, оценивая битки. Солнечные лучи отразились от выглаженной временем деревянной столешницы и мягкой волной прогулялись по ее лицу, высветив разноцветье глаз и подарив ореолу волос тепло медного отлива.
Я опустил взгляд, вспомнив цветаевское «зелень глаз и золото волос», потом мысленно пересчитал остающиеся месяцы. Пять. Всего пять месяцев, и если не найду решение здесь, то меня ждет намеченная эксфильтрация. И все, и будто бы под небом и не было тебя… Вернусь только к концу восьмидесятых. Десять лет без права переписки… Вечность. В груди что-то сжалось.
– Ты по зубу тихонько постучи яичком-то, – оживленно подсказывала в это время болеющая за внучку бабушка. – Надо, чтобы глухо звучало. Если звонко об зуб стучит – хрупкое.
Совместными усилиями, постукивая скорлупой по клычкам и откладывая в сторону подозрительные, они остановили свой выбор на яйце, окрасившемся в красновато-коричневый мрамор.
– Хороший биток, – одобрила бабушка. – Держи вот так, – она крепко схватила его указательным и большим пальцами, оставив лишь маленькое оконце между ними, – и бей сама!
Я с усилием натянул улыбку и подставил острый конец. Тома хищно тюкнула, и мое яйцо влажно треснуло. Тупая сторона также не смогла оказать достойного сопротивления.
– Сдаюсь, – поднял руки. – Куда же мне против двоих, да опыта поколений в придачу…
Тома, радостно взвизгнув, разбросила руки в стороны и крутанула на цыпочках полный оборот, закинув голову к потолку и разметав в движении волосы широким веером. Я повеселел. Да гори оно все огнем… Есть время бросать камни, и есть время отдыхать душой. Я что-нибудь потом придумаю. Обязательно.
– Ты готова? Не легко оделась?
Тома отрицательно замотала головой, нетерпеливо притопывая ножкой.
– Тогда – вперед!
Бабушка захлопнула за нами входную дверь и опять загрохотала запорным крюком. Мы переглянулись и, весело смеясь, стремительно скатились по ступенькам, оставляя за спиной эхо дробного перестука Томиных каблучков. Я оттянул на себя тяжелую входную дверь, и мы вынырнули из полутьмы парадного в весеннее тепло, льющееся с непривычно глубокой синевы.
Срезая дорогу, пошли насквозь через Троицкий рынок, и Тома тут же с восхищением прилипла к выстроившимся в рядок аквариумам. Бликовали в солнечных лучах стайки неончиков, среди тянущихся вверх пузырьков воздуха солидно прогуливались ярко-красные и угольно-черные меченосцы, потряхивали роскошными вуалями хвостов гуппи и поражали своей необычной формой мраморные скалярии. Дальше по ряду продавали сушеных дафний, в эмалированных лоточках шевелилась мясисто-фиолетовая масса трубочников и брусничная – мотылей. Тома с брезгливой опаской понаблюдала, как местный дуремар, орудуя спичечным коробком, отложил покупателю на листок газеты копошащуюся порцию и ловко свернул в кулек.
– Брр… Какая гадость, – сказала с чувством.
Вышли на Фонтанку и по пешеходному мостику перебрались на другой берег, по дороге полюбовавшись величественно плывущими откуда-то с Ладоги льдинами, в синеватой толще которых иногда что-то таинственно искрилось и переливалось. В воде Крюкова канала отразилась воздушная, словно произведение виртуоза-кондитера, колокольня Никольского собора, и мы ненадолго замерли, наслаждаясь одним из самых красивых видовых мест Ленинграда. Потом Тома поозиралась вокруг в поисках знакомых рож и, не обнаружив, решительно взяла меня под локоть.