Ним встал, подошел к плите и принялся греметь кастрюлями и сковородами, зажигая горелки. При этом он продолжал говорить:
— Итальянские журналисты в Испании решили, что Соларин, возможно, скрывает еще одну формулу прохода коня. Соларин любит неоднозначные высказывания. Зная, что он был физиком, журналисты мгновенно пришли к выводу, что для прессы это представляет интерес.
— Точно. Он физик, — сказала я, подвинув стул к печке, и взяла бутылку хереса. — Если его формула не была важной, почему тогда русские так быстро увезли его из Испании?
— Ты бы сделала великолепную карьеру парарацци, — сказал Ним. — Именно так они и рассуждали. К сожалению, в физике сфера деятельности Соларина — акустика. Она в загоне, непопулярна и совершенно не связана с национальной безопасностью. В этой области даже не присуждают ученых степеней в большинстве учебных заведений. Возможно, он проектирует концертные залы, если в России еще что-нибудь строят.
Ним поставил кастрюлю на плиту и отправился в кладовку. Вернулся он оттуда со свежими овощами и мясом.
— На дороге не было следов от машины, — заметила я. — Снег не выпадал давно. Так откуда у тебя свежий шпинат и экзотические грибы?
Ним улыбнулся так, словно я прошла важное испытание.
— Я бы сказал, у тебя хорошие задатки детектива. Это как раз то, что тебе понадобится. — Положив овощи в раковину, он принялся мыть их. — У меня есть человек, который ходит по магазинам, это здешний сторож. Он пользуется другим входом.
Ним достал буханку свежего ржаного хлеба и открыл баночку паштета из форели. Он намазал им большой ломоть хлеба и вручил мне. Я не доела завтрак и едва прикоснулась к ланчу. Бутерброд показался мне восхитительным. Ужин был еще лучше: тонко нарезанная телятина, запеченная в соусе из кумквата (мелкого апельсина), свежий шпинат с кедровыми орешками, мясистые красные помидоры (невероятная редкость в это время года), поджаренные и потушенные с лимонно-яблочным соусом. Большие веерообразные грибы были поданы отдельно. За основным блюдом последовал салат из красного и зеленого молодого латука со свежими одуванчиками и жареными каштанами.
После того как Ним помыл посуду, он подал кофе с коньяком. Мы устроились на стульях у камина, огонь в котором прогорел до красных углей. Ним достал из кармана куртки, висевшей на спинке стула, салфетку с предсказанием. Он долго изучал записи Ллуэллина на ней. Затем отдал ее мне и принялся перемешивать угли в камине.
— Что необычного заметила ты в этом стихотворении? — спросил он.
Я посмотрела на салфетку, но не увидела ничего странного.
— Ты, конечно, знаешь, — напомнила я, — что четвертый день четвертого месяца — день моего рождения.
Ним мрачно кивнул, продолжая ворошить угли в камине. Отсветы пламени окрасили его волосы красным золотом.
— Предсказательница предупредила, чтобы я никому об этом не говорила,—добавила я.
— И ты, как всегда, держишь слово, — с кривой усмешкой Подытожил Ним, подбрасывая в камин поленья.
Он подошел к столу, который стоял в другом конце комнаты, и взял бумагу с ручкой. Затем устроился рядом со мной.
— Взгляни на это, — сказал он и переписал стихи аккуратным округлым почерком на лист бумаги, разбив на строки.
Если до этого они были накарябаны на салфетке сплошным текстом, то теперь это читалось так:
Just as these lines that merge to form a key
Are as chess squares, when month and day are four,
Don’t risk another chance to move to mate.
One game is real, and one’s a metaphor.
Untold time, this wisdomhas come too late.
Battle of white has raged on endlessly.
Everywhere black will strive to seal his fate.
Continue a search for thirty three and three.
Veild forever is the sicret door.
— Что ты здесь видишь? — спросил Ним, наблюдая, как я изучаю его версию записи.
Я не понимала, куда он клонит.
— Посмотри на саму структуру стихов, — нетерпеливо подсказал он. — У тебя ведь математический склад ума, используй его.
Я снова взглянула на стихи — и увидела закономерность.
— Рисунок рифмы необычный, — сказала я, очень довольная своей сообразительностью.
Брови Нима поползли вверх, он выхватил листок из моих рук, присмотрелся и засмеялся.
— Да, верно, — сказал он, возвращая мне бумагу. — Я не заметил. Так, возьми ручку и запиши это.
Я так и сделала. Получилось:
«Key—four—mate (A—B—C), metaphor—late—endlessly (B—C—A), fate—three—door (C—A—B)»
— Рисунок рифмы примерно такой, — сказал Ним, переписывая его под моими записями. — Теперь я хочу, чтобы ты заменила буквы цифрами.
Я так и сделала, и все стало выглядеть таким образом:
АВС — 123
ВСА — 231
САВ —312
666
— Это же число зверя из Апокалипсиса: шестьсот шестьдесят шесть!
— Да, — согласился Ним. — А если ты сосчитаешь сумму в горизонтальных рядах, то получишь то же число. И это, моя дорогая, называется магическим квадратом. Еще одна математическая игра. Проход коня, рассчитанный Беном Франклином, тоже состоит из подобных магических квадратов. У тебя хороший глаз на такие вещи, ты сразу же увидела то, чего не разглядел я.
— Ты не разглядел? — переспросила я. — Но тогда что же ты имел в виду?
Я уставилась на строчки. Чем-то это напоминало картинку-загадку в детском журнале, когда среди множества линий рисунка надо суметь увидеть спрятанного кролика.
— Проведи черту и отдели две последние строчки от семи предыдущих, — сказал Ним.
Я провела линию.
— Теперь посмотри на первые буквы каждой строки.
Я скользнула взглядом по бумаге сверху вниз, и меня, несмотря на огонь в камине, окатило ледяной волной.
— Что случилось? — спросил Ним, странно поглядывая на меня.
Я молча уставилась на листок. Потом взяла ручку и записала то, что увидела.
«J-A-D-O-U-B-E / C-V» — вот что сказали строчки, и послание было адресовано мне.
— Точно, — произнес наконец Ним, потому что я не могла вымолвить ни слова. — «j’adoube», шахматный термин на французском, означающий «я дотрагиваюсь, я примеряюсь». Это то, что шахматист говорит во время игры, когда собирается дотронуться до фигуры, раздумывая над следующим ходом. За этим термином следуют буквы СV — твои инициалы. Похоже, эта предсказательница передала тебе некое послание. Возможно, она хотела войти с тобой в контакт. Я думаю… Что с тобой, черт побери? Чего ты так испугалась? — спросил он.
— А ты не понимаешь? — От ужаса я едва могла говорить. — J’adoube — это было последнее, что произнес Фиске во время игры. После этого он умер.