– Годефруа, – сказал я, – почему вы не хотите рассказать мне все?
– Все? Что вы имеете в виду, господин Томас?
– Все значит все, – ответил я.
– Ну ладно, все, – подчинился Годефруа. – Мне удалось добраться до Леопольдвиля, но я не знал, что делать. Я очень боялся снова встретиться с господином Гарвеем в Леопольдвиле, опасаясь, что он обвинит меня в убийстве. Я ведь черный, а он только коричневатый, и белые люди поверили бы скорее ему, чем мне. И действительно, как-то раз я увидел его на улице Леопольдвиля! Мне стало очень страшно, так страшно, что я пошел на исповедь к одному бельгийскому миссионеру и рассказал ему обо всех своих грехах, а особенно о грехах господина Маркуса Гарвея. Этот миссионер меня давно знал, и с господином Казементом он тоже был знаком. Миссионер привел меня к господину Казементу, и я ему все рассказал. Он мне поверил и велел молчать, сказав, что если мы хотим добиться справедливости, то должны вести себя осторожно, очень осторожно. Господин Каземент не доверял бельгийским судам. Но когда он узнал, что в Англии арестовали господина Гарвея, то прислал мне денег на билет. Я должен был сесть на корабль, явиться в суд и выступить там свидетелем. Но, к несчастью, суд все не назначали и не назначали. Потом началась война и мое путешествие все откладывалось и откладывалось, потому что приплыть сюда было не так-то просто. А остальную часть истории вы и так знаете. Когда я наконец смог сесть на корабль и приехать, господин Каземент прислал мне записку. Там был адрес, где меня должны были принять. Но я не должен был давать никаких показаний, прежде чем не услышу слово «Конго», произнесенное двенадцать раз подряд. Господин Каземент так решил, чтобы мне легче было запомнить пароль: слово «Конго» – потому что я там родился, а двенадцать раз – как двенадцать апостолов у Господа нашего.
– А что еще? Где же вся остальная часть истории?
Годефруа не понимал моего нетерпения. Он посмотрел в потолок, потом снова на меня и заключил решительно:
– Это все. Я должен был знать что-нибудь еще?
– А белые люди?
– Никого из белых людей из этой экспедиции в живых не осталось, кроме господина Гарвея, у которого кожа коричневатая и который всех их убил. – Годефруа был искренне расстроен. – Может быть, я как-то неясно выразился? Господин Гарвей – убийца, и справедливость должна восторжествовать. Господин Томсон, у вас все еще идет кровь из руки.
Я ненавидел, когда он говорил мне «господин», и он это прекрасно знал. Но настаивать не имело ни малейшего смысла. Годефруа был из тех людей, которые готовы отдать жизнь за тех, кто стоит выше, чем они, на иерархической лестнице, но неспособны изменить свои привычки, даже если сам Иисус Христос их попросит об этом лично. Из-за деревянной перегородки послышалась мелодия. Я не думал, что ирландская музыка может быть такой грустной. Годефруа взял меня за руку, размотал платок и вылил на мою ладонь виски из своего стакана. Накладывая новую повязку, он продолжил:
– Мне было очень страшно. Когда я убегал с прогалины, то ни разу не обернулся. Я вернулся в Леопольдвиль один, прошел через сельву и выжил чудом. Я ел грибы, которые росли на коре деревьев, фрукты, висевшие на ветках, и саранчу, когда мне удавалось ее поймать. Мне приходилось прятаться от дикарей, потому что, когда экспедиция шла через сельву, мы сделали много страшных дел! Очень страшных, господин Томсон, таких, что вы себе и представить не можете! А шли мы долго, целый месяц! Господин Гарвей был очень жестоким. Во время похода ему нравилось бросать бомбы в поселках, просто так, для развлечения. И господа Краверы, которым нужны были здоровые носильщики, частенько его ругали, потому что он кидал гораздо больше бомб, чем требовалось. Он тоже, как и я, на обратном пути прошел через сельву один, но господин Гарвей нес ружья и динамитные шашки, и мне кажется, что подходить к нему никто не осмеливался. Он, наверное, расстреливал даже ящериц, которые попадались ему на пути!
– Так значит, твои соплеменники не убивали Уильяма? Разве не они повесили его вниз головой, чтобы крысы сожрали его мозг и другие части тела?
– Да кто бы мог повесить господина Уильяма вниз головой? – рассмеялся Годефруа. – Нет, конечно, нет! Невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь учинил такое над господином Уильямом. Это было наказание, которому братья Краверы подвергали непокорных носильщиков. Хотя придумали эту казнь не они, а господин Гарвей.
– А что случилось с белой девушкой? – Мне хотелось сделать еще одну попытку.
– Да что вы, господин Томсон! – сказал он. – О какой еще белой девушке вы говорите? В экспедиции не было женщин, а уж тем более – белых.
– Иди домой, Годефруа, – ответил я резко.
В этот момент музыканты перестали играть. Изменение моего тона и наступившая тишина смутили Годефруа.
– Я что-то не так сказал, господин Томсон? Вы на меня рассердились?
– Возвращайся в пансион.
Он ушел. На столе стояла бутылка виски, в которой еще оставалось довольно много спиртного, и я выпил все. Сначала я говорил самому себе, что виски помогало мне думать. Это была ложь. Я пил, потому что спиртное помогало мне не думать.
Мне показалось, что мои мысли и я сам действовали независимо друг от друга. В груди у меня скапливались отчаяние и страх в равной пропорции. Мой мозг хотел стереть с лица земли Годефруа, или Модепа, или того, кем этот человек был на самом деле. Я говорил самому себе: это самозванец, дезертир, эту ловушку поставил нам Каземент, который был озлобленным содомитом; это необразованный негр, ему нельзя доверять. Но виски в бутылке кончилось, и я осознал, что без горючего подобные идеи никакого основания под собой не имели. «Хорошо, – решил я эту проблему, – тогда пойдем за горючим».
Я вышел на улицу, но вместо того чтобы пойти домой, отправился в другой бар. Когда и его закрыли, я пошел в другой. Каждое следующее заведение было хуже предыдущего. В конце концов передо мной оказались только закрытые двери. Но я продолжал свои поиски с героической и упрямой настойчивостью, присущей пьяницам. Недалеко от мола я нашел последний открытый бар, если можно так назвать это место. Он оказался самым отвратительным из всех; настоящая гнусная дыра. Все женщины там были проститутками, а мужчины – ворами, или наоборот. Меня это не волновало. Здесь я мог получить выпивку в обмен на свои деньги.
Бар имел форму лабораторной колбы с узким горлышком, где размещалась стойка; в конце этого прохода помещение расширялось. Заведение было набито людьми, и всем приходилось разговаривать очень громко, потому что акустика была ужасной. Мне пришлось кричать прямо в ухо официанту, чтобы он меня понял. Тела сгрудились в проходе и двигались так, словно плавали в густой грязи. Я хотел отвлечься от своих мыслей и стал обдумывать причины, по которым архитектор построил такое неудобное помещение. Несмотря на то что винные пары затуманивали мой мозг, мне не составило особого труда сообразить, в чем было дело, и я рассмеялся.
Этот бар казался приютом самых развратных, гнусных и опустившихся людей Лондона, а потому его посетители всегда были начеку: в районе порта часто устраивали облавы. Длинный проход позволял издалека увидеть входящих полицейских. Собравшаяся вдоль стойки толпа мешала им быстро продвигаться вперед. Тем временем, преследуемые успевали выскочить на улицу через окно в небольшом зале, который, вероятно, предназначался для танцев.