– Нет, Ричард, не делай этого, – посоветовал он. – Лучше оставляй ветки на верхушках стволов. Просто подрезай их покороче и затачивай. Тогда если тектоны попробуют влезть на стену, то исколют свои лапы.
– Ты прав! – признал Ричард. – Хорошая идея. Это ты здорово придумал, Маркус!
После этого случая Маркус больше не противился идее братьев. Похвала Ричарда, как ни странно, заставила Гарвея по-настоящему включиться в работу. Критика незначительной детали работы означала одновременно молчаливое признание плана в целом. Кроме того, Ричард, который был так напуган, что готов был принять любую помощь, откуда бы она ни исходила, с этой минуты обсуждал с Маркусом все детали и стал с ним изысканно любезен. Таким образом, Гарвей, не понимая, как это получилось, потерял всякую возможность высказать свое несогласие со строительством стены.
На протяжении всех этих дней он только один раз смог приблизиться к Амгам. Во время работ произошел несчастный случай: острие кола, который они в тот момент поднимали, поранило ему руку. Царапина была не очень глубокой, но длинной, и Маркусу пришлось пойти в лагерь, чтобы смазать рану. Амгам, увидев на его руке кровь, подошла ему помочь.
Они стояли рядом с одной из палаток. Маркус промыл рану водой из фляжки, а она протянула ему бинт. Это позволило их рукам встретиться. Но Гарвей знал, что Уильям теперь не сводит с них глаз, и Амгам тоже об этом знала. Поэтому всю свою любовь она выразила легким пожатием его руки. Она задержала шесть пальцев на его ладони несколько лишних секунд. Кто-то из вас может подумать, что такой жест – не бог весть какое проявление чувств. Но для Маркуса все сразу изменилось.
Он был не один в этом мире. Янтарные глаза Амгам смотрели на него с любовью. Своим легким пожатием, этим нечеловеческим теплом она сообщала ему, что ее мысли текут в одном направлении: найти способ освободить его.
Однако, за исключением этого эпизода, их жизнь целиком была занята строительством. Они трудились не покладая рук, и вот однажды поздним вечером, через неделю после начала работ, Амгам подошла к крепости. Стена, величественно возвышаясь, поражала той особенной красотой, которая свойственна произведениям человека, воздвигнутым среди дикой природы.
Тысячи насекомых наполняли влажный и прохладный воздух резкими звуками своих песен. В стене из бревен была сделана дверь, которая могла опускаться и подниматься, как мост замка. Если бы частокол окружал огромный циферблат, то вход в крепость оказался бы на отметке «шесть». Справа и слева от подъемного моста, на отметках «пять» и «семь», строители сделали проемы, чтобы наблюдать за «муравейником», и бойницы, в которые можно было просунуть ружья. На отметке «двенадцать» тоже устроили бойницу. Идея Ричарда состояла в том, чтобы обеспечить перекрестный огонь и убивать захватчиков, как только они покажутся у выхода из шахты.
Амгам вошла внутрь пространства, которое ограничивала стена. Никто не препятствовал ей. Братья Краверы и Маркус были настолько обессилены тяжелой работой, что у них не хватило духа помешать девушке. Они последовали за ней и стали наблюдать, как Амгам обследует стену. Неизвестно почему, мнение Амгам вдруг стало для них чрезвычайно важным.
Над бойницами внутри частокола висели керосиновые лампы. В их холодном свете на стенах двигались тонкие изломанные тени. В какой-то миг все девять теней – нет, двенадцать, считая тени Амгам, – остановились. Девушка наконец поняла, что постройка предназначалась исключительно для военных целей. Она подошла к «муравейнику» и стала рассматривать сооружение с точки зрения солдата, который поднимается из недр земли на ее поверхность. Затем села в обычную позу, подогнув под себя ноги. Маркус, Уильям и Ричард не могли отвести от нее взглядов. Наконец Амгам сделала легкий жест.
Слова оказались лишними, потому что все трое поняли ее. Дело было даже не в движении руки, а в ее опущенных плечах, выражавших разочарование зрителя. Амгам испытывала чувство им незнакомое – боль за другое существо, подобное нашему чувству стыда за другого.
На Ричарда это подействовало сильнее, чем на других.
– Уведите ее отсюда, – сказал он со слезами в голосе. – Ради всего святого, уведите ее.
Никто не обращал на него внимания, и в конце концов он сам ушел из крепости. Уильям и Маркус остались одни внутри частокола по разные стороны от «муравейника». Три лампы издавали тихий шорох высвобождавшегося газа, который накладывался на шумы сельвы. Маркус боялся, что теперь, узнав о его чувствах к Амгам, Уильям использует это как еще один вид оружия. Но в тот вечер Уильям казался другим человеком.
Маркус в изнеможении сел, прислонившись спиной к частоколу. Уильям подошел и встал прямо перед ним.
– Она появилась из-под земли… как червяк… а ты ее любишь… любишь…
В его словах не было презрения. Он говорил, скорее, как человек, который пытается решить кроссворд в газете «Таймс» и делает это вслух. Уильям взял одну из керосиновых ламп, вокруг которой кружились мириады мушек и ночных бабочек, поставил ее на землю между ними и присел. Потом поймал одну из самых больших белых бабочек, сжал ее крылья двумя пальцами и бросил насекомое в колбу лампы. Бабочка вспыхнула, как бумажный воздушный змей. Уильям не отводил от нее взгляда.
– Скажи мне, Маркус Гарвей, что тебе в ней нравится? Я хочу это знать.
Уильям разгадал его тайну, поэтому скрывать от него что-либо не имело смысла. К тому же у Маркуса не было сил начинать диалектический спор с человеком, который превосходил его во всем.
– Мне нравится трогать ее, – ответил он.
Никогда еще глаза Уильяма не были так похожи на глаза акулы. В акульих зрачках нет ни грамма любви. Но в глазах младшего Кравера в тот вечер светилось еще и осознание того, что они никогда не станут другими. Уильям ушел в свою палатку. К ней. Он будет насиловать Амгам с беспристрастностью ученого, экспериментирующего с лабораторными крысами. В этом состоял парадокс личности Уильяма Кравера, который отличал его от других людей: возможно, ему хотелось узнать любовь, но никакой иной путь, кроме насилия, был ему неизвестен.
Через несколько минут Ричард подошел к Маркусу, который все еще сидел, прижавшись спиной к частоколу. Он был напуган больше всех. А возможно, остальные просто умели лучше прятать свой страх. Они закурили. Мысли Гарвея улетали к небесам, на которых таинственно блестели сотни звезд.
– Мне не нравится смотреть на небо, – проговорил Ричард. – Когда я гляжу вверх, мне кажется, что звезды ближе к дому, чем мы.
Маркус вздохнул. Его взгляд невольно устремился к палатке Уильяма. Что там происходило? Он не хотел этого знать, не хотел ненавидеть Уильяма больше, чем ненавидел до сих пор. И пока Гарвей рассматривал зеленый брезент, ему в голову пришла мысль о том, что никогда еще существо столь для него желанное не оказывалось вместе с другим, вызывавшим такую ненависть. Словно в одну и ту же колбу поместили абсолютное добро и абсолютное зло. Маркус закрыл глаза. Нет, ему не хотелось знать, что происходило там, внутри.