По правде сказать, в ее жизни с Фалмерами не было ни минуты покоя, но вся эта суматоха казалась Сюзи менее бессмысленной и потому менее утомительной, чем суета, которой сопровождалось существование людей вроде Олтрингема, Урсулы Джиллоу, Элли Вандерлин и их свиты, и шумный тесный домик в Пасси начинал приветливо встречать ее как родной, когда она возвращалась, отведя детей в школу. Во всяком случае, у нее было чувство, что она делает что-то полезное и даже необходимое, сама зарабатывает на жизнь, пусть и столь скромную; а когда дети, наигравшись, успокаивались и требовали книг или музыки (или даже, как однажды, по удивительному наущению Джуни, коллективного похода в Лувр, где они узнали самые невероятные картины, а двое старших обнаружили поразительные специальные знания и обратили внимание остальных на детали, которых она не заметила), в таких случаях Сюзи испытывала удивительное чувство, что она вернулась к своей недолгой жизни с Ником или даже еще дальше и глубже в прошлое, к тем картинам детства Ника, на которые легла пыль ничтожных поздних лет.
Любопытно было думать, что, если бы они с ним не расстались и она родила бы ребенка — такая картина привычно виделась ей бессонными ночами, когда она смотрела на малыша Джорди в кроватке рядом с ее постелью, — их совместная жизнь была бы очень похожа на ее сегодняшнюю, скромную и незаметную для внешнего мира, но для них самих такую интересную, и глубокую, и насыщенную.
В тот момент ей была невыносима мысль о том, чтобы отказаться от мистического отношения к этой жизни, которой у нее не случилось. Несмотря на каждодневную суету и усталость, на убожество и неудобство обстановки, на часы, когда дети были «ужасны», как все дети, и, словно сговорившись, отвечали враждебными гримасами на все ее призывы, — несмотря на все это, она не хотела бросать их и решила по возвращении их родителей просить, чтобы они ее взяли с собой, когда соберутся обратно в Америку. Может быть, если успех Ната будет продолжительным, а Грейс погрузится в свою музыку, им понадобится кто-то вроде гувернантки-компаньонки. Во всяком случае, менее неприятного будущего она не могла себе представить.
Она не отослала мистеру Спиэрмену ответ Ника на ее письмо. В промежутке между своим письмом и ответом Ника она порвала со Стреффордом; поэтому у нее не было претендента, который ждал бы, когда она получит свободу. А если Ник хотел получить свободу, то он знал, что ему достаточно только попросить об этом, и его молчание, тянувшееся неделями, пробудило в ней слабую надежду. Надежда разгорелась жарким пламенем, когда однажды она прочла в газетах неопределенный, но явно «инспирированный» намек на возможность брачного союза между правящим князем Тевтобург-Вальдхайнским и мисс Корал Хикс из Апекс-Сити; впрочем, от огня остался только пепел, когда, несколькими днями позже, на глаза ей попалась заметка, в которой мистер и миссис Мортимер Хикс «просили объявить» предыдущее сообщение ложным.
На фундаменте этих двух заявлений Сюзи возводила одну наблюдательную башню надежды за другой, неустойчивые постройки сносились или восстанавливались при каждом случайном намеке, улавливаемом из внешнего мира, когда имя Ника возникало в связи с Хиксами. И тем не менее, хотя шли дни и она ничего не слышала ни от него, ни от своего адвоката, ее флаг продолжал развеваться над шаткими сооружениями надежды.
Кроме опеки над детьми, мало что отвлекало ее от этих постоянных раздумий. Порой она содрогалась при мысли о том, с какой легкостью ее светские друзья смирились с тем, что она выпала из поля их зрения. В бесконечной, бессмысленной каждодневной суете, лихорадочном обдумывании планов на зиму, поспешном бегстве на Ривьеру или в Санкт-Мориц, Египет или Нью-Йорк не было времени искать исчезнувших или ждать медлительных. Узнали ли они о том, что она отменила помолвку (что за ненавистное слово!) со Стреффордом и что фактически вновь стала всего лишь нищей прихлебательницей, которой можно покровительствовать, когда им удобно, и пренебрегать в остальное время? Этого она не знала, хотя полагала, что новообретенная гордость не позволит ему рассказать кому-нибудь о том, что произошло между ними. За несколько дней после ее внезапного бегства он ни разу не дал о себе знать; и хотя ей очень хотелось написать ему и извиниться, она не могла найти подходящих слов. В конце концов написал он: коротенькую записочку из поместья Олтрингемов, в которой было все лучшее, что сохранилось в нем от прежнего Стреффорда. Он уехал в Олтрингем, писал Стрефф, чтобы спокойно подумать над их последним разговором и попытаться понять, что она имела в виду. Он должен признаться, что у него это не получается, но это все его как будто прегрешения. [31] Он сожалеет, если чем-то вызвал ее недовольство, но просит, ввиду своей непроходимой тупости, позволить ему не считать сей грех поводом для их окончательного разрыва. Вероятность подобного исхода, как он понял, сделает его даже более несчастным, чем он предполагал; как она знает, собственное счастье всегда стояло для него на первом месте, и поэтому он умоляет ее на некоторое время отложить свое решение. В ближайшие два месяца он полагает появиться в Париже и перед приездом снова напишет ей с просьбой о встрече.
Письмо вызвало в ней сочувствие, но не поколебало ее решимости. Она просто ответила, что тронута его добротой и охотно встретится с ним, если он позже приедет в Париж; хотя намерена была сказать, что так и не передумала и не верит, будто попытка убедить ее передумать поспособствует его счастью.
Он на это ничего не ответил, и больше ничто не могло помешать ее мыслям бесконечно вращаться вокруг сокровенных надежд и страхов. Дождливым днем, о котором идет речь, возвращаясь домой из школы (куда ей еще предстояло вновь идти к шести), она сказала себе: в этот самый день два месяца назад Ник узнал, что она готова предоставить ему свободу, — и за такой срок не предпринял и, видимо, не собирается предпринимать дальнейших шагов. Эта мысль вызвала в ней смутный восторг. Она должна была установить некий срок, в течение которого будут длиться ее мучения, что она и сделала; и вот ее предположение подтвердилось. Ибо что могло означать его молчание, как не то, что он тоже…
На столике в прихожей лежал типографский конверт с парижским штемпелем. Она небрежно вскрыла его и увидела, что письмо написано на фирменном бланке офиса мистера Спиэрмена. Слова прыгали перед ее глазами… «Уведомил нас, что он целиком в вашем распоряжении… выполнить ваши пожелания… прибывает в Париж… встретиться со своими адвокатами…»
Ник… слова говорили о Нике! Нелепым языком излагался реальный факт — возвращение Ника в Париж! Она опустилась на скамью рядом с мокрой подставкой для зонтиков и уставилась перед собой отсутствующим взглядом. Вот все и рухнуло наконец — во что, как она теперь поняла, ей никогда по-настоящему не верилось! Но все же воображала, будто готова к этому, ожидала этого, уже планировала свою будущую жизнь в предвидении этого — жизнь в тени, безличную жизнь в заботах о чужих детях, — когда на деле под тонким слоем пепла самоотречения и покорности алыми углями тлели все ее былые надежды. Какая польза от всякой самодисциплины, философии, опыта, если сама непокорная душа сгорит в мгновенье, как свеча?