— Молодец.
За ее спиной двое мужчин играли в шахматы, на доске уже почти не осталось фигур. Оба они были наполовину лысые, а волосы на затылке у обоих были собраны в длинные хвосты. Наверное, бывшие хиппи. Наверняка братья. Тот, который помоложе, передвинул ладью, поднял голову и улыбнулся, словно сделал что-то гениальное.
Мужчина постарше сказал:
— Неплохо, очень неплохо. — Как будто ему все равно, кто из них выиграет. Затем протянул руку и потрепал брата по щеке.
Я занялся шоколадом. Он успел остыть.
— Все теперь будет по-другому, — сказала мама.
Тот, который выиграл, достал пачку сигарет, угостил брата, вытащил одну для себя. Они нагнулись друг к другу. Радостный проигравший чиркнул спичкой. Братья ладонями загородили пламя, прикурили оба, откинулись назад, закрыли глаза, затянулись, а потом выдохнули одновременно.
К нам подошла женщина с ребенком в неуклюжей старомодной коляске, пробормотала что-то.
— Да, конечно, с удовольствием, — сказала мама. — Нет-нет, что вы. Буду счастлива.
Женщина побежала внутрь кафе. Или иностранка, или пьяница, иначе бы не оставила своего ребенка с сумасшедшей женщиной и вонючим мальчишкой.
— Вообще-то мы проиграли, мам, — сказал я.
— Молодец, хорошо, — сказала мама, не сводя глаз с ребенка.
— Два гола нам забили точно из-за меня.
— Такими темпами ты и кубок завоюешь.
Ребенок зашевелился, покрутил головой, пролепетал что-то и наконец захныкал.
— Думаю, я потерял форму, мам.
Мама встала, что-то там расстегнула на коляске — разве они не должны запираться на замок? — и взяла ребенка на руки.
— Мам, — сказал я, — может, не надо… — Дальше я не знал, как сказать.
Да она и не слушала. Она укачивала ребенка.
— Ишь ты, какой красавец, — бормотала она, — ах ты, мой сладенький.
Она прижалась носом к щеке ребенка и шептала, шептала. Казалось, она снова стала прежней мамой, счастливой мамой. У меня в глазах защипало.
За изгородью, той самой изгородью, где когда-то застрял Дэн, какая-то женщина с велосипедом говорила полицейскому:
— Ну пожалуйста, я ведь его только за руль вела.
— Я вас видел, — отрезал полицейский. — Я видел вас в седле, мэм. Вы ехали. Это вам не шуточки.
— Ma, гляди, полисмен!
— Ах ты, мое золотко, — говорила мама ребенку.
Мне не хватало воздуха, даже голова закружилась.
Братья собрали фигуры, стряхнули с доски табак.
Женщина вернулась к нам, мама передала ей ребенка. Они завели обычный женский разговор. Я откинулся на спинку своего стула и попытался отдышаться.
Полицейский записал имя той женщины, с велосипедом. Улыбка сразу сошла с ее лица.
Мама закрыла глаза и замерла.
Игроки, лавируя между столиками, направились к выходу. Проигравший открыл калитку, ткнул брата в бок, что-то сказал ему. Оба они рассмеялись. А я сидел и гадал, колотил ли когда-нибудь старший из них младшего головой об стенку ванной? Ну, когда они были маленькими?
Я открыл дверь и увидел Дэниэла.
— Сласти или страсти?! — крикнул он.
Дэниэл. В своей старой маске Человека-паука. Взял и вынырнул неизвестно откуда!
Я открыл рот, но не мог произнести ни слова. Сердце бешено колотилось.
Он попятился.
— Сласти или страсти?
Какой это Дэниэл? Ни капельки не похож.
Я захлопнул дверь.
Ну и дурак же я. Да у половины малышей такие маски.
Из груди сам собой вырвался вой дикого зверя, угодившего лапой в капкан.
В дверь застучали.
Приятный звук. Я и сам добавил, со своей стороны двери. Так быстрее уйдет эта боль. Боль, от которой я не могу больше дышать, ходить в туалет, думать. Боль, которая проела в моем сердце огромную дыру. И эту дыру может заполнить только Дэниэл, если вернется.
Мы не отмечали Хэллоуин в этом году. Не гуляли по улицам. Не любовались фейерверком.
— Все будет по-другому, — бесконечно твердила мама.
Только вот все оставалось как прежде. Мы были все так же несчастны.
Я старел, будто вместо месяцев проходили годы.
Оказалось, что раньше все было не так уж плохо. Зато теперь… хуже не бывает.
Все лето изображал из себя суперагента.
Идиот. Беззаботный идиот.
Теперь-то я знал. Я ни на что не гожусь. Я ничего не могу.
В декабре умерла папина мама.
Вот тогда все действительно изменилось.
Последний раз я видел ее тем жарким летом, когда Дэн был еще совсем малышом, а дедушка уже умер. Мы целый день туда добирались. Вечность торчали в пробке. Мы с Дэном корчили рожи злющим водителям, которые повыскакивали из машин и изнывали от жары.
— А, Сидней, крошка! — Стоило мне войти, как бабушка набросилась на меня и засюсюкала, брызгая слюнями. — Ты всегда был таким красавчиком.
Она стиснула мое лицо холодными костлявыми пальцами. Я еле увернулся от ее поцелуев.
— Я Гарри!
Сиднеем звали дедушку.
Бабушка притянула меня назад.
— Ты тоже красавчик, Гарри.
Она опять принялась меня обцеловывать. А я все никак не мог понять, что за коричневые пятна у нее на коже.
Неужели грязь?
Как только мне удалось вырваться, я побежал в ванную, чтобы умыться. В кувшинчике на полочке возле раковины тоскливо поникли маргаритки. Шесть штук. Воняло хлоркой, вроде тут недавно чистили, но все равно было жутко грязно. Я вытерся туалетной бумагой — от полотенец несло черт знает чем.
В гостиной стояло пекло, как в Марокко. Дэниэл ерзал и плакал за столом. Под спину ему подсунули целую гору подушек. Мама оттянула ворот его свитера и дула ему на грудь.
— Ему слишком жарко.
Бабушка притащила еще подушек. Дэн закашлялся.
— Ну, Дедра, так лучше?
— Пэт, — поправила мама.
— Нет? На тебя не угодишь, милочка, как я погляжу.
— Нет, нет, спасибо. Вы меня не поняли, я просто сказала, что меня зовут Пет.
— Я еще не вышла из ума, Дедра, что бы вы там ни думали. Смотрите!
Бабушка отступила назад, подняла руки вверх, резко их опустила и коснулась пола. Лицо у нее побагровело. Так, с опущенной головой, она проговорила:
— Между прочим, у меня все зубы свои.