Я в последний раз смерил взглядом плотную группу людей, стоявших вокруг двух гробов. Священник, скорбящие, мертвецы.
Отличная мишень.
Начальник охраны добежал до входа на кладбище. Он кричал. Скорбящие в тревоге вскинули головы, их тела оцепенели. Один из сыновей сунул руку под пиджак и вытащил автоматический пистолет. Сколько пользы оружие могло бы ему принести?
Я глубоко вдохнул, прицелился в пространство между священником и двумя гробами. Два, один, пли: я выпустил ракету по мишени.
Я бежал четыре дня, голодный, без сил, потный, дрожащий. Мне не приходило в голову, что можно остановиться, но подгоняло меня не желание выжить.
Это было высвобождение того, чего я так страстно желал и что должно было случиться в свое время. Поэтому я бежал, пока это не произошло. Очень скоро я бросил лошадь, и дважды люди Кабальеро чуть было не поймали меня. В первый раз мне пришлось застрелить двоих из них, а во второй раз меткий выстрел из винтовки с большого расстояния настиг меня скользящим ранением в бок.
На третий день к погоне присоединились солдаты, выносливые горные отряды, которые знали свое дело. Я не мог понять, кто и почему прислал их, или какую роль должны были они сыграть, но когда появились вертолеты, понял, что из этой западни мне не вырваться. От вертолетов можно спрятаться в горах, заросших густым лесом, но трудно убежать от них далеко, когда с земли их поддерживают военизированные отряды.
Солдаты были заброшены на вертолетах до наступления сумерек на третий день и почти сразу вступили в ожесточенную перестрелку с моими преследователями. Я решил, что это путаница на поле боевых действий: ведь и те, и другие были охотниками, преследовавшими одну добычу. Как бы то ни было, перестрелка дала мне несколько лишних часов.
Однако к полудню четвертого дня все, должно быть, поняли, как понял это и я, что скоро все кончится. К тому моменту меня шатало от изнеможения, я разговаривал сам с собой, с женой, с дочерьми, ругался с людьми, которых убил, и с людьми, которых не знал, напевал обрывки музыки, не имевшей ни мелодии, ни начала, ни конца.
Вертолет заметил меня сразу после полудня, после чего от него не стало житья: он неотступно следовал за мной словно назойливый комар, пока я медленно карабкался вверх. Стрелок в открытом окне вертолета мог десять раз застрелить меня, но выстрела не последовало.
Когда я наконец добрался до высокого и скалистого горного отрога, то упал в изнеможении под скалой, где было тенистое укрытие. Я был готов душу продать за стакан холодной воды.
Это была красивая скала, из тех, что художники и поэты воспевают в своих произведениях. Не придумать места лучше для последнего пристанища вора. Воздух благоухал. Над узкой долиной, обрамленной чередой туманных пиков, наслаждаясь, медленно парил кондор. Я осторожно пополз по узкому склону туда, где заканчивалась скала, и сел.
Свесив ноги, я наклонился вперед.
Спуск был отвесный, метров триста; достаточно высоко. Внизу я разглядел сверкавшую солнечными зайчиками запруду в том месте, где река вливалась в полукруг из валунов. Блестящий бычий глаз. Мутило от страха. Голова кружилась от облегчения и испарений. Должно быть, меня привело сюда подсознание: это было место для прыжка.
Вертолет спугнул кондора. Машина зависла на моем уровне на расстоянии около сотни метров, немного покачиваясь: то ли поток воздуха, поднимавшийся со дна долины, создавал турбулентность, то ли пилот боялся.
Я выбросил винтовку днем раньше, когда кончились патроны. Но у меня оставался пистолет; мало шансов, скажете вы, но все же я мог попасть в вертушку. Только к чему себя утруждать? Я все равно не мог прицелиться. По какой-то безумной ассоциации вертолет и кондор навеяли воспоминания о том дне, когда я повел свою лодку в залив Бискейн, чтобы половить скумбрию. Когда я неторопливо плыл к отметке «двадцать три», появилась пара резвящихся дельфинов. Они играли в салки с лодкой — красивый, грациозный балет в нескольких километрах от самых жестоких и беспощадных улиц Америки. Почему я об этом вспомнил? Я не знал ни тогда, ни сейчас.
Справа прогремел выстрел. В меня? Скорее всего в вертолет, так как он переместился и завис над поляной внизу слева от меня, восстанавливая равновесие. Из вертолета выбросили веревочную лестницу, и два солдата проворно начали спускаться в сопровождении грузной фигуры в белой рубашке.
Кто это? Шериф?
Все, занавес. Si, senor. Остались даже не часы, а минуты. Я понимаю. И рад этому. Наркоманы и солдаты с одной стороны. Солдаты и шериф — с другой. Карабкаться больше некуда. Выхода нет. В ловушке! Вот ужас! Теперь все пойдет как по маслу! Я засмеялся, хохот, эхом отразившийся от холма, спугнул стаю попугаев.
Справа раздались еще выстрелы; на небольшом расстоянии от меня от скалы со свистом отскочила пуля. Им не желания не хватало, а расстояния и угла прицела, решил я. Угол покачивания задницей пропорционален квадрату ее массы — говаривали на школьном дворе, когда я был в старших классах. Только правда ли это?
Как хотелось парить там, свободным, как кондор, вновь встретиться с женщинами, которых я знал, чтобы спросить, правда это или нет. Но это была плохая идея, потому что стрелкам справа карабкаться еще долго, а те, кто слева, возьмут меня довольно скоро. Я внимательно наблюдал, как два солдата и шериф экстренно о чем-то договаривались.
Затем…
Что они задумали? Два солдата присели на корточки у основания дерева, небрежно отбросив винтовки в сторону. Шериф начал карабкаться в одиночку, с трудом продвигаясь по узкой тропинке и крутому склону.
Играешь на публику, шериф?
Хочешь покрасоваться перед камерами, как герой, который в одиночку задержал loco gringo? [87] Извини, но этому не бывать. Преступник вот-вот слиняет от тебя, шериф.
Очередная бессмысленная очередь выстрелов справа, на этот раз им ответили гранатой и умелым выстрелом из серьезного тяжелого орудия.
И что теперь? Солдаты сражаются с наркоманами, это ясно, и я начал понимать, в чем дело. А дело было в том странном шерифе, что слева.
Я совершенно отчетливо видел фигуру, с трудом карабкавшуюся вверх, большую часть времени — на четвереньках. У шерифа на груди висела фляга, и что-то металлическое блестело у него на шее.
Оружия у него не было.
Ну и шериф!
Наконец все стало ясно.
Я с трудом встал на ноги, крича:
— Оставь меня! Здесь тебе не место. Уходи, я останусь здесь!
Шериф замер на месте. Я рассматривал его лицо, трудноузнаваемое из-за струившегося пота, в царапинах от камней и ежевики. Лицо расплылось в хорошо знакомой улыбке.
— Никому не разрешено уединяться, когда я в городе, в особенности это касается тебя, hermano, — крикнул кардинал католической церкви и друг, которого я всегда называл Рико. — Если ты задумал какой-нибудь театральный уход, то хотя бы выпей со мной перед этим! Кардиналы созданы для удобства, а не для скорости. Мне и так пришлось нелегко, чтобы только забраться сюда.