Book.

Мы с животиной смотрели друг на друга всю ночь. Кафф отстреливался, а мы обменивались взглядами с противоположных концов стола, и я уже не знал, ни кого я вижу, ни кто на меня смотрит.

На рассвете Батис обращался со мной с презрением, которого достойны дезертиры. Утром он отправился на прогулку. Как только он вышел, я поднялся на верхний этаж. Животина спала, свернувшись калачиком в углу кровати. Она была раздета, но в носках. Я схватил ее за руку и посадил за стол.

Вернувшись в полдень, Батис увидел человека, охва­ченного горячкой.

– Батис, – сказал я, гордясь собой, – угадайте, что я се­годня делал?

– Теряли время попусту. Мне пришлось чинить дверь одному.

– Идите со мной.

Я взял животину за локоть, Батис шел за нами на рас­стоянии одного шага. Как только мы вышли с маяка, я усадил ее на землю. Кафф стоял недалеко от меня с не­возмутимым видом.

– Посмотрите, что будет, – сказал я.

Я стал собирать дрова: одно полено, два, три, четыре. Однако четвертое полено я нарочно уронил на землю. Это был, конечно, спектакль. Я поднимал одно полено, а другое в это время выскальзывало у меня из рук. Ситуация повторялась снова и снова. Батис смотрел на меня и вел себя в свойственной ему манере: он ничего не по­нимал, но не прерывал меня. «Ну, давай же, давай», – ду­мал я. Утром, когда Каффа не было, я уже произвел этот опыт. Но сейчас он мне не удавался. Батис смотрел на меня, я – на животину, а она – на поленья.

Наконец она засмеялась. По правде говоря, требова­лась некоторая доля воображения, чтобы счесть эти зву­ки тем, что мы обычно означаем словом «смех». Снача­ла у нее начало клекотать в груди. Рот животины оставался закрытым, но мы уже слышали резкие всхли­пы. Потом она чуть приоткрыла рот и действительно за­смеялась. Сидя по-турецки, она качала головой направо и налево, шлепала себя по внутренней стороне икр и то склоняла туловище вперед, то возводила глаза к небу. Ее груди сотрясались в такт смеху.

– Вы видите? – сказал я, торжествуя. – Вы видите? Что вы думаете по этому поводу?

– Что мой Камерад не может удержать четыре полена сразу.

– Батис! Она же смеется! – Я выдержал паузу, давая ему время осмыслить происходящее, но он не реагиро­вал. Тогда я добавил: – Она плачет. И смеется. Какие вы­воды вы можете из этого сделать?

– Выводы? – заорал он. – Я объясню вам, какие выво­ды я делаю! По-моему, мы перебили слишком мало этих уродов, слишком мало! Мне кажется, что они размножа­ются как тараканы. Я думаю, что очень скоро начнется новый штурм, и их будет гораздо больше, чем в послед­ние ночи, их будут тысячи. И для нас настанет послед­ний вечер в этом мире. А вы тратите время на дурацкие трюки и строите из себя ярмарочного шута.

Но я думал только о ней. Почему она оставалась там, на маяке, в обществе этого троглодита? Мне было почти ничего неизвестно о том, как она появилась на маяке. Однажды Батис рассказал мне, что нашел ее на песке: она лежала обессиленная, как те медузы, которые нахо­дили смерть на наших берегах.

– И она никогда не пыталась убежать? Никогда не уплывала с острова? – спросил я. Батис не обращал на меня ни малейшего внимания. – Вы часто ее бьете. Она бы должна была бояться вас. Но ей не приходит в голо­ву убежать, хотя возможностей у нее предостаточно.

– В последнее время вам в голову приходят странные мысли.

– Да. И я не могу выбросить из головы одну из них, какой бы неразумной она ни была, – заявил я. – Батис, а вдруг они не просто морские чудовища?

– Не просто морские чудовища… – повторил он меха­нически, не слушая меня, потому что занимался подсче­том боеприпасов, которые таяли с каждым днем.

– Почему бы и нет? Быть может, под этими гладкими черепами есть что-нибудь еще, кроме примитивных ин­стинктов. Если это так, – настаивал я, – мы могли бы с ними договориться.

– А мне кажется, что вы не должны давать волю сво­ему воображению, – прервал он меня и зарядил ружье, умышленно громко щелкнув затвором.

Спор не мог привести ни к чему хорошему, и я решил не тратить вечер на дискуссии.

Чудища стали нападать на нас реже. Наша пленница не пела, и это внушало некоторое спокойствие. Но мы не могли поддаваться заблуждениям. Наши чувства обо­стрились, сражения на маяке сделали нас знатоками в области явлений столь же невидимых, сколь ощути­мых. Рябь на море; лиловатый оттенок волн; воздух, на­столько напоенный влагой, что по небу могли плавать киты. У нас не было никакой возможности определить причинно-следственную связь, любая деталь могла быть лишена какого бы то ни было значения, однако без всяких разумных на то причин мы угадывали во всем ука­зания на близость Страшного суда. Мы чувствовали, что под волнами собирались силы и что на этот раз наш истощенный запас боеприпасов их не остановит.

Все предрекало близкую смерть. И, возможно, имен­но поэтому я еще несколько раз овладевал нашей плен­ницей. Ничто уже не имело значения. Не было никакой нужды предпринимать каких-то особых предосторож­ностей, чтобы скрыться от Батиса. Смерть уже пригото­вилась причалить к нашему острову, и это была наша смерть; в подобных обстоятельствах человеку свой­ственно погружаться в свой внутренний мир. Кафф про­водил бесконечные часы в каких-то никчемных заняти­ях, которые, однако, требовали усердия. Он старался отвлечься от реальности, починяя дверь или пересчиты­вая немногочисленные динамитные шашки, оставшие­ся в нашем распоряжении. Батис различал их между со­бой, как крестьянин узнает своих коров, и даже придумывал им имена. Патроны, которые он считал особенно замечательными, – не имею понятия, на каком основании он выделял их среди прочих, – Кафф откла­дывал в сторонку, завернув в шелковый платок. Иногда он развязывал узелок и пересчитывал их, прикрыв глаза и дотрагиваясь до каждого пальцем, словно никак не мог запомнить наверняка точное их число. Батис знал, что его дотошность бесит меня, поэтому ему должно было казаться совершенно естественным, что я уходил с маяка – по крайней мере, так нам удавалось избежать ругани и ссор. Во время этих долгих отлучек я трахался с животиной. Иногда – в домике метеоролога, но чаще всего в лесу, чтобы Батис не мог подкрасться незаметно.

Таким образом, на протяжении этих дней нашего медленного умирания, я редко виделся с Батисом. Хуже того: атмосфера на маяке как-то странно накалилась. И дело было не в том, что мы говорили друг другу, а ско­рее в том, о чем умалчивали. Враг все еще не решался покончить с нами, и мне было необходимо занять чем-нибудь свою голову. Я вспомнил о книге Фрезера.

– Вы не знаете, куда запропастилась книга Фрезера? Я ищу ее уже пару дней и никак не могу найти.

– Книга? Какая книга? Я книг не читаю. Этим занима­ются только монахи.

Я не верил ни единому его слову. Зачем ему была нужна эта ложь? Неужели он испытывал ко мне такую неприязнь, что готов был даже помешать мне читать философскую литературу? Батис, который умел быть по-своему дипломатичным, не поднимаясь со стула, хле­стнул меня неожиданными резкими словами: