Когда они вернулись в Айбор, Эстебан высадил Грасиэлу и Джо возле дома, где у Грасиэлы имелась комната над кафе. Джо отправился провожать ее наверх, а Эстебан с Сэлом Урсо поехали в Южную Тампу, чтобы бросить там угнанную машину.
Комнатка у Грасиэлы оказалась очень маленькая и очень опрятная. Здесь стояла кровать из кованого железа, выкрашенная белым и не уступающая белизной фарфоровому умывальному тазу под овальным зеркалом, подходящим к нему по стилю. Ее одежда висела в стареньком сосновом гардеробе, который, судя по всему, был старше этого здания, однако она содержала тот в порядке, оберегая от пыли и плесени, что, по мнению Джо, было почти невозможным в здешнем климате. Единственное окно комнатушки смотрело на Одиннадцатую улицу; штору она оставляла опущенной, чтобы сохранить прохладу. В комнате имелась ширма из того же узорчатого дерева, что и гардероб, и она жестом велела Джо отвернуться к окну, скрываясь за ней.
— Теперь ты король, — произнесла она, когда он поднял штору и стал смотреть на улицу.
— Извини?
— Ты заполучил рынок рома. Станешь королем.
— Принцем — может быть, — признал он. — Но мне еще нужно разобраться с Альбертом Уайтом.
— Почему мне кажется, что ты уже решил, как это сделать?
Он закурил папиросу, присел на край подоконника.
— Планы — это всего лишь мечты, пока они не исполнены.
— Это то, чего ты всегда хотел?
— Да, — ответил он.
— Ну что ж, тогда поздравляю.
Он обернулся на нее. Замызганное платье висело на ширме, из-за нее виднелись ее обнаженные плечи.
— По-моему, ты как-то неискренне это сказала.
Она ткнула пальцем в сторону окна, чтобы он отвернулся:
— Искренне. Это то, чего ты хотел. Ты этого добился. В каком-то смысле достойно восхищения.
Он хмыкнул:
— В каком-то смысле.
— Но как ты удержишь власть? Теперь, после того как ты ее получил? Мне кажется, это интересный вопрос.
— Думаешь, я недостаточно сильный? — Он снова оглянулся на нее, и на этот раз она позволила ему на себя смотреть, потому что успела надеть белую блузку.
— Я не знаю, достаточно ли ты жесток. — Ее темные глаза были ясными-ясными. — А если жесток, то это печально.
— Тем, у кого есть власть, не нужно быть жестокими.
— Но обычно они жестоки. — Ее голова нырнула вниз, скрываясь за ширмой: Грасиэла надевала юбку. — Ну что ж, ты видел, как я одеваюсь, а я видела, как ты застрелил человека. Можно теперь задать тебе личный вопрос?
— Ну конечно.
— Кто она?
— Кто?
Ее голова снова показалась над ширмой.
— Та, кого ты любишь.
— Кто сказал, что я кого-то люблю?
— Это сказала я. — Она пожала плечами. — Женщины знают такие вещи. Она во Флориде?
Он улыбнулся, покачал головой:
— Ее уже нет.
— Она тебя бросила?
— Она умерла.
Грасиэла поморгала, внимательно посмотрела на него — убедиться, что он ее не разыгрывает. Поняв, что нет, она произнесла:
— Прости.
Он сменил тему:
— Ты довольна, что вы получили пушки?
Она облокотилась на верхушку ширмы.
— Очень. Когда придет день, чтобы покончить с режимом Мачадо, а такой день обязательно наступит, у нас уже будет свой… — Она щелкнула пальцами, посмотрела на него. — Как это?..
— Арсенал, — подсказал он.
— Да, арсенал.
— Значит, у вас это не единственное оружие.
Она помотала головой:
— Не первое и не последнее. Когда придет время, мы будем готовы. — Она вышла из-за ширмы в типичном наряде работницы сигарной фабрики: белая блузка, галстук-ленточка, желтовато-коричневая юбка. — А по-твоему, я делаю глупость.
— Вовсе нет. По-моему, это достойное дело. Просто оно не мое.
— А твое какое?
— Ром.
— И ты не хочешь быть достойным человеком? — Она свела большой палец с указательным, оставив между ними узкий просвет. — Совсем не хочешь, даже чуть-чуть?
Он покачал головой:
— Я ничего не имею против достойных людей. Я просто заметил, что они редко живут дольше сорока лет.
— Как и гангстеры.
— Верно, — согласился он, — но мы ходим в более дорогие рестораны.
Из гардероба она извлекла туфли без каблуков, того же цвета, что и юбка, и села на кровать, чтобы их надеть.
Он продолжал стоять у окна.
— Ну, допустим, в один прекрасный день вы устроите эту свою революцию, — произнес он.
— Да.
— Что-нибудь изменится?
— Люди могут измениться. — Она надела одну туфлю.
Он покачал головой:
— Мир может измениться, а люди — нет. Люди всегда почти одни и те же. Так что даже если вы сместите Мачадо, есть большая вероятность, что вы его замените кем-нибудь похуже. За это время вас могут искалечить, могут…
— Я могу умереть. — Она изогнулась, чтобы надеть другую туфлю. — Я знаю, как это обычно кончается, Джозеф.
— Джо.
— Джозеф, — повторила она. — Я могу умереть, потому что один из товарищей предаст меня за деньги. Меня могут захватить садисты вроде сегодняшнего или даже хуже, и они станут пытать меня, и наступит время, когда мое тело больше не сможет этого вынести. И ничего достойного в моей смерти не будет, потому что в смерти никогда не бывает достоинства. Ты хнычешь, умоляешь о пощаде, и жидкое дерьмо течет из твоей задницы, когда ты наконец помираешь. И те, кто тебя убивает, смеются и плюют на твой труп. И меня быстро забудут. Словно… — она щелкнула пальцами, — словно меня никогда и не было. Я все это знаю.
— Зачем же тогда это делать?
Она встала и разгладила юбку.
— Я люблю свою страну.
— Я свою тоже люблю, но…
— Никаких «но», — отрезала она. — В этом разница между нами. Твоя страна — то, что ты видишь из этого окна. Верно?
Он кивнул:
— В общем-то, да.
— А моя страна — вот здесь. — Она постучала по груди, по виску. — И я знаю, что она меня не поблагодарит за мои усилия. Она не собирается отвечать взаимностью на мою любовь. Да это и невозможно, ведь я люблю не просто ее людей, ее здания, ее запах. Я люблю саму ее идею. А идея — то, что я сочинила сама. Получается, я люблю то, чего нет. Как ты любишь свою мертвую девушку.