— Я был первым заместителем Монберга с момента его вступления в должность, — сказал Плоуг, глядя, как Карина принялась за очередную стопку документов. — Заверяю вас, он был очень осторожным человеком.
— Монберг скрыл от всех угрозу теракта! — воскликнул Бук.
Он потерял концентрацию, мяч полетел косо и, задев раму портрета одного из предшественников Бука девятнадцатого века, исчез под стульями.
— Прошу вас перестать! — не выдержал Плоуг. — Вы повредите стены, а это здание, между прочим, памятник культуры, оно охраняется.
— Это всего лишь мячик, — буркнул Бук.
А теперь еще и потерянный, подумал он. Сейчас ему было не до поисков, да и не смог бы он при всех ползать на карачках, заглядывая под стулья.
— Наверняка у Монберга были свои причины, — предположил Плоуг.
— Тогда подскажите мне какие…
Тем временем Карина притихла, внимательно читая что-то из стопки бумаг. Мужчины, заметив это, перестали пререкаться и подошли к ней.
— Кажется, я нашла, — сказала она негромко.
Бук нетерпеливо поглядывал на листы в ее руке.
— Эту пачку Монберг отложил для уничтожения, но у сотрудников пока не дошли до нее руки. Вот. — Она показала Буку нужное место в документе. — Монберг делал запрос в Министерство обороны относительно Анны Драгсхольм. Он просил прислать ему все отчеты и рекомендации, которые она делала, работая там.
Плоуг нервно вертел в руках очки.
— Это невозможно! — возмутился он. — Все подобные запросы идут через меня. Чтобы министр сам кому-то писал… это что-то неслыханное…
— Но факт есть факт, — остановил его Бук. — Вы можете найти для меня документы, которые запрашивал Монберг? Если, конечно, никто не против, чтобы я был в курсе того, что знал он.
— Я загляну к оборонщикам. Карина, займитесь подготовкой министра к заседанию Объединенного совета. Подумайте, какие могут прозвучать вопросы.
— Вопросы меня мало волнуют, — раздраженно бросил Бук. — Ответы, вот чего действительно не хватает.
Плоуг торопливо ушел.
Карина с укоризной посмотрела на Томаса Бука и покачала головой.
— Что, — спросил он, — я был с ним слишком резок? Терпеть не могу неизвестность. Простите меня.
— Плоуг — чувствительная натура, как мне кажется.
— Я куплю ему хот-дог, — пообещал Бук.
— Вам на самом деле нужно подготовиться, а иначе Биргитта Аггер от вас мокрого места не оставит.
Мяч лежал под диваном. Бук смотрел на него не отрываясь. Карина проследила за его взглядом, встала и ногой загнала мяч подальше.
— Не сейчас, — сказала она.
По проходу между рядами скамеек медленно ехал в инвалидном кресле бородатый мужчина. Утреннее солнце, попадающее в церковь через витражные окна, было безжалостно. В ярком свете стало отчетливо видно, что лицо инвалида одутловатое, больное и печальное, что его зеленая куртка поношена и грязна, а волосы плохо подстрижены и давно не мыты. И все же его лицо казалось молодым, оптимистичным, даже наивным. Он с усилием толкал коляску в сторону алтаря и фигуры в лютеранской сутане с белым воротником.
— Грюнер, — произнес Торпе, — спасибо, что заехал.
— Органу нужно звучать хотя бы иногда. — Бородач огляделся. — Где же хор?
— Сегодня хор не придет.
— Почему? — Давид Грюнер взял папку, лежащую на его тощих бесполезных ногах. — Я принес свою музыку.
— С тобой кое-кто хочет поговорить.
Торпе дошел до входных дверей и запер их на замок. Из-за кафедры проповедника показался Рабен. Грюнер схватился за колеса кресла, медленно повернул их вперед.
— Кого я вижу! — сказал он.
Рабен с улыбкой протянул руку. В бледном зимнем свете их ладони встретились. Разговор, перемежающийся паузами, длился всего несколько минут. Рабен сел на скамью; Грюнер беспокойно ерзал в кресле. Несмотря на увечье, в его глазах не было тоски.
— Работа скучная, — говорил он бодро. — Но это лучшее, на что я могу рассчитывать. С этими… — Он шлепнул себя по бедрам. — Выбирать особо не приходится. Начну капризничать — придется и вправду идти побираться, а это исключено… — Он посмотрел на мозаику над алтарем: золотой Иисус со своими учениками. — Так что не буду жаловаться. К тому же Пастырь разрешает мне играть здесь на органе. Я, кстати, неплохой органист.
— Как твоя жена?
— Привыкла теперь. Нашла работу в супермаркете. На жизнь нам хватает.
— А ваш малыш?
Грюнер рассмеялся:
— Малыш? Ему два с половиной, давно уже не малыш. — Улыбка сбежала с его лица. — Всё меняется. Кроме меня.
— Не надо…
— Знаешь, что самое смешное, Рабен? Если бы я мог ходить, то снова поехал бы туда. Не раздумывая. Снова пошел бы служить, несмотря на боль и все это дерьмо. Это ведь наша работа?
— Наверное…
— Мой сын говорит, что хочет ездить в коляске, когда вырастет, — снова засмеялся Грюнер и обернулся вокруг своей оси, сидя в кресле. — Как папа. У меня чудесный мальчик. Любящая жена. У меня есть музыка. Кое-какая работа. Все могло быть гораздо хуже. — Он наклонился вперед, положил руку на спинку деревянной скамьи. — Когда тебя выпустили?
— Меня не выпустили, я сам ушел.
Он поднялся, встал во весь рост над человеком в инвалидной коляске.
— Мюг не виделся с тобой? Что-то происходит…
— Бог мой… — Теперь Грюнер избегал встречаться с ним глазами. — Теперь тебя навсегда засадят под замок.
— Я и так сидел под замком, и выпускать меня никто не собирался.
Его голос звучал слишком громко. Рабен прислушался к эху, разлетающемуся под холодными сводами церкви.
— Рабен…
— Мюг мертв. Та женщина-юрист тоже. Разве ты не смотришь новости?
— Смотрю. Но мы с Мюгом не были закадычными друзьями… Открытками на Рождество не обменивались.
Рабен склонился над ним, ухватился за подлокотники коляски.
— Что происходит?
— С чего ты взял, будто что-то происходит? Какие-то террористы…
— Ты веришь в это?
Грюнер опять смотрел на мозаику, а не на бывшего боевого товарища.
— Я не знаю, чему верить. Может, такова воля Господа…
Рабен чувствовал, как поднимается в нем раздражение, и не мог его подавить. Он склонился еще ниже, заговорил яростно прямо Грюнеру в ухо:
— Это не Господь подвесил Мюга вверх ногами, не он дал ему истечь кровью до смерти. Мюг приходил ко мне в Херстедвестер в тот день, когда его убили. Его что-то беспокоило…
— Не хочу, чтобы ты снова втягивал меня в это дерьмо! — закричал Грюнер так громко, что от неожиданности Рабен умолк. — Все в прошлом, и пусть там и остается.