– Возьми его лучше с собой, когда поедешь в Брэдфорд, – засмеялась она. – Закончи то, что он начал.
Я бросился через комнату с ножом и ботинком в руках, вскочил на кровать, стал бить ее по голове, по белой коже с красными полосами, ее светлые волосы потемнели, все стало липким и черным, смех и крики – до тех пор, пока не осталось ничего, кроме грязного ножа в моей руке, седых волос, прилипших к каблуку моего ботинка, капель крови на цветном развороте с изображением нашей дорогой Клер Стрэ-чен, мокрых пальцев и красной дырки.
Моя рука похолодела, из нее сочилась кровь.
Я порезался мясницким ножом.
Я бросил нож и ботинок на пол и приложил к голове большой палец. Я нащупал вмятину:
Я – жертва твоих мучений; я
в отчаянии.
Я обернулся и увидел ее.
– Прости меня, – зарыдал я.
– Я люблю тебя, Джек. Я люблю тебя, – сказала Кэрол.
* * *
Джон Шарк: Значит, Боб, королевская флотилия не произвела на вас большого впечатления?
Слушатель: Проклятая погода подвела, черт ее побери.
Джон Шарк: На вот фейерверк – это было нечто…
Слушатель: Ага, но я-то что хочу сказать: много ли народу вспомнит сегодня Юбилей короля Джорджа?
Джон Шарк: А когда это было?
Слушатель: Вот видите? Я об этом и говорю. Это было в тысяча девятьсот тридцать пятом году, Джон, в тридцать пятом, черт побери.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Воскресенье, 12 июня 1977 года
Мне снова приснился сон, что я сижу на диване, на помойке. Диван пропитан кровью, кровь сочится сквозь мою одежду, сквозь мою кожу. А рядом со мной сидит этот журналист Джек Уайтхед, и по его лицу течет кровь. Я смотрю вниз и вижу, что на моем колене сидит Бобби в голубой пижаме и держит в руках большую черную книгу. Вдруг он начинает плакать, а я поворачиваюсь к Джеку Уайтхеду и говорю: «Это не я».
Она спит, сидя в большом жестком кресле рядом со мной. Бобби дома, с соседями.
Я встаю и иду, зная, что ему суждено умереть, зная, что это случится, как только я уйду, зная, что я все равно не могу остаться, не могу остаться, зная:
Зная, что мне надо найти те протоколы, найти те протоколы, чтобы найти его, найти его, чтобы остановить его, остановить его, чтобы спасти ее, спасти ее, чтобы избавиться от этих мыслей.
Зная, что я должен избавиться от этих мыслей о Дженис.
Зная, что я должен избавиться от этих мыслей о Дженис, избавиться от этих мыслей о Дженис, чтобы все это закончилось, чтобы я мог начать все сначала ЗДЕСЬ.
Здесь, с моей женой, здесь, с моим сыном, здесь, с ее умирающим отцом.
Мое новое обещание, новая молитва:
Остановить его, чтобы спасти ее,
спасти ее, чтобы начать сначала.
Начать сначала.
ЗДЕСЬ.
Она открывает глаза.
Я говорю: «Доброе утро». Я извиняюсь.
– Во сколько ты пришел? – спрашивает она шепотом.
– Сразу как только освободился, около одиннадцати.
– Спасибо, – говорит она.
– Бобби с Тиной? – спрашиваю я.
– Да.
– Она не против?
– Она бы сказала, если бы была против.
– Мне надо идти, – говорю я, глядя на часы.
Она пододвигается, чтобы пропустить меня, потом хватает за рукав и говорит:
– Боб, спасибо тебе. Серьезно.
Я наклоняюсь и целую ее в макушку.
– Пока, – говорю я.
– Пока, – улыбается она.
Я еду из Лидса в Уэйкфилд, на шоссе Ml по-воскресному пусто, радио – на всю катушку:
– Восемьдесят четыре человека арестованы в Уилесдене, у здания Гранвикских лабораторий. Общественность обвиняет полицию в чрезмерной жестокости, агрессивности и провокации.
Я ставлю машину на Вуд-стрит. Снова начинает накрапывать. Вокруг – ни души.
– Боб Фрейзер из Милгарта.
– И чем же я могу вам помочь, Боб Фрейзер из Милгарта? – говорит сержант на вахте, возвращая мне удостоверение.
– Я бы хотел поговорить со старшим следователем Джобсоном, если он на месте.
Он снимает трубку, спрашивает Мориса, говорит ему, что это я, и пропускает меня наверх.
Я стучу дважды.
– Боб! – Морис встает и протягивает мне руку.
– Прости за вторжение без звонка.
– О чем ты говоришь? Я рад тебя видеть, Боб. Как Билл?
– Да я вот как раз из больницы. Никаких изменений.
Он качает головой.
– А Луиза?
– Держится, как всегда. Даже не знаю, как ей это удается.
И мы вдруг проваливаемся в тишину. У меня перед глазами – ссохшееся, костлявое тело в полосатой пижаме, пьющее консервированный сок из пластиковой ложечки. Я вижу его рядом с Морисом, с Совой, в очках с тяжелой оправой и толстыми стеклами, вижу, как они вместе арестовывают воров, вяжут злодеев, проламывают головы, устраивают облавы на налетчиков, становятся знаменитыми – Барсук Билл и Сова Морис – словно герои одной из книжек Бобби.
– Что тебя беспокоит, Боб?
– Клер Стрэчен.
– Рассказывай, – говорит он.
– Ты знаешь Джека Уайтхеда? Он дал мне вот это, от Альфа Хилла из Престона, – говорю я, подавая ему листок с ссылками на уэйкфилдские протоколы.
Морис читает, поднимает глаза и спрашивает:
– Моррисон?
– Вторая фамилия Клер Стрэчен.
– Точно, точно. Девичья, если не ошибаюсь.
– Ты знал об этом?
Он двигает оправу вверх по переносице и кивает.
– Ты их проверил?
Я не совсем уверен, стоит ли, но, поколебавшись секунду, все-таки говорю:
– Это и есть одна из причин, по которой я к тебе пришел.
– Что ты имеешь в виду?
– Их уже проверил кто-то другой.
– И что?
Я глотаю, ерзаю на стуле, потом спрашиваю:
– Между нами?
Он кивает.
– Их забрал Джон Радкин.
– Ну так и что?
– Их нет в ее деле, которое хранится здесь, в Милгарте. И он ни разу о них не упомянул.
– Ты говорил с ним?